Каждый твой взгляд

«Малину собрали меньше часа назад. Небольшие ядреные ягоды самого настоящего малинового цвета. Я беру одну ягодку и провожу по ее губам.

— Что это?

— Кое-что сладкое и сочное. — Я говорю легко и свободно. Глаза закрыты шелковой косынкой, и презрительный взгляд уже не терзает душу. — Совсем как ты.

Она открывает рот, и я кладу малину на язык. Смотрю, как она жует, а потом глотает. На нижней губе остается крошечная капля алого сока. Я ее слизываю, ощущая терпкую сладость.

— Хочешь еще?

— Откуда такая нежность? — насмешливо спрашивает она. — Я ведь уже раздета, спутана и ослеплена. Так действуй же! Делай все, что пожелаешь.

О, как бы хотелось напасть на нее подобно стае голодных волков! Тело горит, мужское естество разрывается от похоти, мускулы едва сдерживают порывы.

— Нет, — отвечаю я. — Лучше поиграем еще немного».

Нижнюю половину страницы занимал рисунок: обнаженная женщина, вид сбоку. Лицо скрыто одним из толстых столбиков кровати, в то время как фигура предстает во всей красе: упругая грудь, бесконечно длинные ноги. Однако внимание привлекали выразительные ступни: одна напряженно прогнулась, а пальцы второй вжались в простыню, словно в неосознанном возбуждении.

Спустя мгновение Хелена ощутила, что ее собственные пальцы точно так же вжались в подошвы туфель. Сердито схватила рукопись, сунула обратно в ящик и несколько раз торопливо повернула в замке ключ.

Надо сжечь эту гадость. Или дочитать до конца и отправить холодное вежливое письмо с отказом. Однако бросить пачку листов в камин не хватало решимости, а прочитать больше двух абзацев подряд недоставало храбрости.

Наверное, в этом и заключалась истинная причина ее гнева: Гастингс прорвался сквозь невидимую, но неодолимую прежде преграду и силой заставил заметить себя… как мужчину.

А она этого не хотела. Лучше бы он вернулся туда, откуда явился — на задворки ее памяти, — и оставался там до конца своих дней, чтобы больше ни разу не вызывать учащенное сердцебиение и неровное, судорожное дыхание.

Сосредоточиться на работе удалось не скоро.

Гастингс не сразу пошел домой, а сначала заглянул в клуб. Светский сезон подходил к концу, и народу в гостиной оказалось совсем мало. Общество готовилось к привычной миграции на побережье или в деревню. В августе Фиц с женой устроят традиционную охоту, и тогда, возможно, удастся встретиться с Хеленой. А потом, вплоть до самого Рождества, протянется унылая полоса, когда не будет даже двери, на которую можно тайком посмотреть ночью.

— Милорд, вам телеграмма, — доложил лакей. — Ваши слуги переслали депешу сюда, чтобы вы быстрее получили ее.

Милли, жена Фица, сообщала, что они уезжают на короткие каникулы в Озерный край. Новость обрадовала: граф и графиня Фицхью так долго шли к взаимопониманию, что в полной мере заслужили свое счастье.

Задумавшись, Дэвид едва не пропустил постскриптум внизу страницы:

«Теперь, дорогой Гастингс, я понимаю, что надо было давным-давно открыть свои чувства. Позвольте посоветовать вам сделать то же самое».

Да, разумеется, так и следовало поступить. Более рациональный, не столь болезненно гордый человек, по достоинству оценив возможную награду, смирился бы с унижением и решился на открытое ухаживание. Но Гастингс был устроен иначе. Во всем остальном он проявлял здравый рассудок, но едва дело касалось Хелены, опускал руки: ему казалось, что с таким же успехом можно построить в центре Сахары храм во имя бога дождя.

А потому он лишь неустанно молился, чтобы в один прекрасный день любимая проснулась, взглянула на него другими глазами и увидела таким, каким он мечтал перед ней предстать.

— Что-то случилось, Гастингс?

Дэвид поднял голову. Рядом стоял Бернард Монтит — худощавый, преждевременно поседевший, но все еще весьма представительный джентльмен. Уже много лет они регулярно встречались в клубах, но сблизились только в последние полгода: Монтит был женат на свояченице Эндрю Мартина.

Гастингс вопросительно поднял брови.

— Это вы мне, сэр?

— Мне показалось, вы чем-то опечалены.