Казнь Николая Гумилева. Разгадка трагедии

Бакаев захаживал к Горькому, был знаком (вне круга служебной деятельности, разумеется) со многими петроградскими литераторами. Он был самоучкой, но знал и любил литературу и искусство, был очень интересным собеседником, способным очаровать, даже такого требовательного интеллектуала, как В. Ф. Ходасевич: "В конце ужина, с другого конца стола пересел ко мне довольно высокий, стройный, голубоглазый молодой человек в ловко сидевшей на нем гимнастерке. Он наговорил мне кучу лестных вещей и цитировал наизусть мои стихи. Мы расстались друзьями. На другой день я узнал, что это Бакаев"[170]. Сближению Бакаева с Горьким в конце 1920–1921 годов немало способствовало то, что, как и Горький, Бакаев был врагом Зиновьева, который целенаправленно оттеснял его с руководящих постов. После Кронштадта давление Зиновьева стало открыто оскорбительным, и Бакаев перешел к настоящей конфронтации с председателем Северной коммуны. Эта вражда, несомненно, подогревалась весной — летом 1921 года созерцанием идиота Семенова, пребывающего, по воле Зиновьева, в его, бакаевском, председательском кресле ПетрогубЧК.

Факт "оппозиционности" Бакаева руководству ПетрогубЧК во время следствия над "таганцевцами" является существенным обстоятельством, которое заставляет со вниманием относиться к рассказам о его заступничестве за Гумилева. Стихи Гумилева Бакаев знал и любил, но тут вполне могло иметь место еще и оскорбленное самолюбие профессионала, который не смог стерпеть, видя, как какой-то мальчишка-москвич (Агранов был моложе Бакаева на шесть лет) под носом у безгласного Семенова творит черт-те что. Бакаев вмешивался в ход следствия над Гумилевым, "почетный чекист" был единственным в ПетрогубЧК, кто мог себе это позволить[171]. Затем, по воспоминаниям В. Сержа (который по имени, правда, Бакаева не упоминает, но иных имен в связи с этим легендарным эпизодом в мемуаристике просто нет; с другой стороны, кроме бывшего председателя ПетрогубЧК и героя "красного террора", на такой шаг в тех кругах никто бы тогда не решился), он "поехал в Москву, чтобы задать Дзержинскому вопрос: "Можно ли расстреливать одного из двух или трех величайших поэтов России?" Дзержинский ответил: "Можем ли мы, расстреливая других, сделать исключение для поэта?"[172]

Итак, обе "высшие инстанции" в "деле Гумилева" оказались непосредственно проинформированы авторитетными в глазах Ленина и Дзержинского людьми в том, что в Петрограде готовится расстрел "одного из двух или трех величайших поэтов России". И Горький, и Бакаев готовы были поручиться за Гумилева. Ходатайство от "Всемирной литературы" уже лежало в папке ВЧК.

Но ведь это та же самая ситуация, что и с Названовым!

Здесь даже проще: Названов (за которого просили, напомним, в то же самое время Кржижановский и Красин, а на поруки, как "незаменимого спеца", брал Госплан) все-таки реально "наследил" в деле, а Гумилев, как мы знаем, смог вывернуться и оставить за его рамками все уличающие его факты. Обвинения против Гумилева так, как они сформулированы в деле, целиком зависят от субъективной трактовки мотивов, побудивших к совершению преступных действий. Вынести их "за скобки", даже не вдаваясь в подробности (как это все-таки необходимо было сделать с названовскими обвинениями), Ленину вообще ничего не стоит. Надо лишь признать, что Гумилев совершал проступки не потому, что он был внутренне "явным врагом народа и рабоче-крестьянской революции", а просто потому, что "предрассудки дворянской офицерской чести не позволили ему пойти "с доносом" (вспомним Г. А. Терехова).

Но и Ленин, и Дзержинский отвечают Горькому и Бакаеву чеканными афоризмами. Значит ли это, что они и являются главными убийцами поэта?

Нет!

Вспомним подробности все того же "дела Названова".

Перед тем как дать добро в ответ на просьбы Кржижановского и Красина, Ленин советуется с Аграновым! И в этот раз он почти наверняка с Аграновым связался.

Ведь Ленин не испытывал никакой личной вражды к Гумилеву, больше того — он его стихотворений, если судить по ленинской библиотеке, почти и не знал. Ленин вообще не любил современной ему литературы "за декаданс" и знал ее, в отличие от русской классики XIX века, очень плохо. В сугубо технические подробности "Таганцевского дела" Ленин, естественно, не вдавался. Горький дает Гумилеву отличную рекомендацию "как спецу", — значит, надо справиться у того, кто за это дело отвечает… Но даже если Ленин (и Дзержинский) и составили загодя, еще до обращений Горького и Бакаева, стойкое убеждение в том, что Гумилева надо непременно расстрелять, то ведь информацию, на основании которой они могли это заключение сделать, поставлял им опять-таки Агранов! Он и только он был личным представителем Ленина и Дзержинского в июле — августе 1921 года в ПетрогубЧК, их "глазами и ушами".