Казна Наполеона

— Оно и верно, логово! — А как иначе назвать дом, где обитает убийца? Почему-то я уже не сомневался в том, что Радевич и есть тот человек, от руки которого погибли и Таня и мадемуазель Камилла. Хотя я все-таки потрудился и проверил как мог, где провел ночь убийсва князь Корецкий, отправив к нему в дом своего человека. Стремянной Гришка, добрый малый, конюх, холивший Ласточку, мою верховую лошадь, был вхож в княжескую дворню, так как на него положила глаз одна тамошняя девка, кажется, горничная княжны Марьи, младшей сестры Павла. Она-то и сказала ему, что князь в те роковые сутки из столичного особняка никуда не отлучался.

Мы миновали пять-шесть комфортабельных барских домов, пару магазинчиков и останавились на углу, где примостился небольшой опрятный трактирчик.

Пожалуй, мне не хватит красноречия и литературного дара живописать словами, то наслаждение или, я бы даже сказал, райское блаженство, которое я почувствовал, шагнув с промозглой и ветряной улицы в тепло уютной портерной, где за невысокой, но чистой стойкой бородатый хозяин этого питейного заведения разливал довольно темное пенистое пиво всем желающим с монетами в тугих кошельках.

Уже за дубовым столом, с деревянной кружкой в руках, в которой пенилось горькое пиво, я вспомнил о своей простуде, которая одолевала меня весь вечер, и закашлялся, сделав несколько глотков. Пиво оказалось добрым, но холодным.

— Плохо дело, — заметил японец. — Надо бы домой возврашаться!

Я запротестовал:

— Ни за что, — так как собрался раскопать в особняке Родиона Михайловича нечто чрезвычайно важное, хотя вряд ли смог бы членораздельно сказать, что именно!

— Вы больны! — настаивал Кинрю, мне нечего ему было возразить, и все же я продолжал упорствовать. В моем кабинете хранилась тинктура, оставленная мне на память. Я был уверен, стоит мне только проглотить пол-чайной ложечки этой сладковатой жидкости, и все мое нездоровие снимет, как рукой. Но, к сожалению, лекарство моего друга Алексея Лунева, спасшего мою жизнь под Лейпцигом, пылилось в домашнем шкафу, рядом с той самой потайной дверью, прикрытой коричневым гобеленом.

Минуты шли, наконец, трактир почти опустел. Только один лохматый, помятого вида пьяница храпел под лавкой.

— Закрываемся, — сказал хозяин в длинной суконной чуйке.

Мы не стали спорить с трактирщиком и мирно удалились под дождь.

— До чего же я не люблю такую погоду! — воскликнул я, поднимая воротник. Кинрю ничего не сказал, только улыбнулся, мягко и как-то снисходительно.

«Вот еще, самурай!» — сердито подумал я, однако, признав, что и масонам не чуждо ничто человеческое.

— Надо Ваньку Беззубого найти, — придумал я. — Он с замками справляется только так!

— Где же его теперь сыщешь? — удивился Кинрю. — Он поди давно на съезжой.

— Увы, — согласился я. Медведев при нашей встрече, тоже обмолвился, что видел Беззубого в полицейском участке.

— Я помогу, вам, Яков Андреевич, — задумчиво произнес Кинрю. — Отмычки-то и при мне имеются. — Японец вообще никогда не переставал меня удивлять. Мне было известно, что он у себя на родине принадлежал к довольно древнему и известному роду и владел основными дисциплинами ниндзюцу, или, как он сам говорил, добродетелями. Он никогда их мне не открывал, словно сам был связан клятвой, не менее древней и страшной, чем моя. И, тем не менее, иногда применял свои искусства на практике. Кинрю прекрасно владел холодным оружием и умел быть невидимым, как никто другой. Но вот про отмычки я слышал впервые.

По мокрому тратуару мы вернулись обратно, в переулок, именуемый Полторацким. Вновь встречаться с привратником нам не хотелось, поэтому калитку мы обошли стороной и нырнули прямо в парадный подъезд.

— Яков Андреевич, вы бы посмотрели на улице, пока я тут… — Кинрю опасливо оглянулся по сторонам. Я признал справедливость его слов и занял свой пост у фонаря, излучающего неяркий свет. Улица оказалась на диво пустынной, ни одного прохожего вогруг. Только прошмыгнул какой-то солдат во фризовой шинели и скрылся с глаз, словно растаял, как призрак.

— Готово, — шепнул японец, и мы наощупь стали пробираться по дому.

— Темень-то какая, хоть глаз выколи! — заметил я, обо что-то споткнувшись и едва не вытянувшись на паркетном полу.

— Надо свечу зажечь, — ответил Кинрю. Постепенно глаза привыкали к темноте, и я рассмотрел на низком угловом столике подсвечник с застывшей, почти новой свечей, которую мне удалось разжечь практически без труда.

Вспыхнул пляшущий огонек, отбрасывающий тени на стены, украшенные римским орнаментом. Кинрю засмотрелся на огромную скульптуру грифона.

— У вас, европейцев, — промолвил он, — испорченное воображение.

Я усмехнулся:

— Неужели мне стоит воспринимать твои слова, как оскорбление?

— Нет, — Кинрю покачал головой. — Скорее, как констатацию неопровержимых фактов. — Он рассуждал с превосходством представителя древней цивилизации, убежденного в собственной правоте. Мне не хотелось с ним спорить, поэтому я смолчал.

Кинрю продожал высказывать свое мнение:

— Туловище льва, орлиная голова, крылья! — японец пожал плечами. — Это же чудовищно!