Казнить нельзя помиловать

В тоне Юлиного голоса назревала ярость, это я понял по количеству восклицательных знаков в конце обращений. Например, «не укушу» — восклицательный знак, «не дергайся» — восклицательный знак, даже после «пожалуйста» — тоже восклицательный знак.

Домой я все-таки пришел. Родители уже спали. Мама почему-то не вышла из своей комнаты. Она всегда просыпается, когда я прихожу поздно. Я прошел на кухню и припал к кастрюле с котлетами.

Как Васисуалий Лоханкин — в зеленых карпетках у кастрюли с борщом ночью на кухне после тяжких раздумий о судьбах интеллигенции, — думал я о себе, поедая четвертую холодную котлету. Разбитое сердце не позволило сгинуть зверскому аппетиту. После опустошенной кастрюли я долго стоял под душем, смывая с себя горечь тяжелого известия. Но горячая вода так и не смыла с меня противные слова, сказанные Юлей в кухне-гроте.

Устав от льющейся воды, прямо в мокром полотенце, я повалился на кровать и долго пялился в потолок, освещенный уличными фонарями. Электрические блики играли на потолке, я переваривал холодные котлеты и мучительно соображал, как жить дальше. Так ничего и не придумав, я заснул. На границе между сном и бодрствованием меня пронзила мысль, точнее, сначала она пронзила мозг, а потом все остальное: «Она мне наврала! Не могла она залететь! Юля — врунья! Она хочет казаться крутой, вот и все».

На этом интересном месте я уснул.

Глава 4

Незаметно я привык к новому для меня положению. Стрельников оказался вполне приятным человеком; выяснилось, когда-то он тоже окончил университет, служил в армии, дослужился до майора, потом армию сократили при очередной реформе, и он подался на милицейские хлеба. Я не знаю, зачем он когда-то подался на армейские хлеба, это после университета-то, тогда военная кафедра вовсю еще функционировала, и никто ее не собирался закрывать. Вообще, я не понимаю этих сорокалетних, зачем они так мучаются? Ведь у них вся жизнь уже прошла безвозвратно. Мне очень нравится слово «безвозвратно», то есть прошла и не вернешь.

Но Стрельников не собирался сдаваться, кажется, он не чувствовал себя опустошенным и разбитым, он заставил оперативников отдела приходить по утрам на совещания, вовремя сдавать оружие после смены, чистить пистолеты и многое всякое другое, чего они никогда не делали под чутким руководством Вербного. Больше того, Стрельников контролировал раскрытие заброшенных дел, так называемых глухарей.

— В Москве такие дела зовут «висяками», у нас в Питере — «глухарями», — объяснял мне Сергей Петрович.

— А какая разница? — Я подергал плечами, недоумевая, в чем тут соль.

— Разницы никакой, а раскрывать все равно надо. — Стрельников чертил таблицу по глухим делам.

Он вписывал туда новые сведения — кого задержали, куда надо пост поставить, по какому делу давно не вызывали свидетелей. После этого он передаст мне таблицу, и я перенесу все в специальную компьютерную программу. Сергей Петрович надеется, что рано или поздно я добуду ему «в клюве» раскрытие. Он ужасно гордится новой программой, закодировал ее тремя паролями, и доступ к программе имеем только мы, я и, соответственно, Стрельников. Смешно, но бывший десантник Стрельников придумал пароли, от которых умереть можно со смеху, всякие там «лютики», «масики», «светики», «кисики». Да никто из милицейских никогда не слышал ничего похожего!

Оперативники тоже бурлят, проводят оперативно-розыскные мероприятия. Кстати, я выяснил, что парень в красном шарфе имеет вполне приличное имя — Алексей Николаевич, он уже капитан милиции и у него солидный стаж, целых десять лет в уголовном розыске. А шарф он носит потому, что у него слабое горло. Иногда он голосит, то есть может пустить петуха, иногда сипит. Чаще, конечно же, сипит, потому что срывает голос на задержанных. До разговоров со мной Ковалев не опускается, я еще рылом не вышел. Да-да, я слышал, как он кому-то так и сказал в коридоре, что стажер еще рылом не вышел. Куда я не вышел и куда не вошел, я так и не понял из разговора, но с Ковалевым вступать в контакт опасаюсь. Вдруг он опять голос сорвет. О Юле я почти забыл.

Однажды к Стрельникову пришел Резвый и, злорадно косясь на меня, сказал оглушительным голосом, наверное, специально для моих пылающих ушей:

— Никак не могу найти Серову. Она съехала с Кирочной и куда подевалась, не знаю.

— Она имеет отношение к делу? Она ведь потерпевшая. — Сергей Петрович схватил таблицу и уткнулся в нее, отыскивая нужный глухарь.

— Потерпевшая, — подтвердил Резвый, продолжая злорадно коситься на меня, — но у меня есть чутье. Чую, что она и есть наводчица!

— Чутье к делу не пришьешь, Геннадий Иваныч. — Сергей Петрович за ненадобностью оттолкнул от себя таблицу с глухарями.

— Это мы еще посмотрим! — Резвый понизил голос и больше уже не косился на меня.