Казнить нельзя помиловать

Основная стратегическая мысль, посетившая меня в столь ответственный момент, естественно, гениальная мысль — это отрезать парню все отходы. Встать у него за спиной; за моей же спиной должна остаться стена и открытая дверь. В результате он станет уязвимым, я же, наоборот, стану Гераклом, Горцем, Бессмертным. Мысли могут быть гениальными, но осуществить хотя бы одну гениальную идею практически невозможно. Я прыгнул за спину парня, отрезав ему все подходы к двери.

Почему-то я упустил из виду, что в квартире может находиться еще кто-нибудь, бывает же такое!

Если этот качок не сообразит вовремя, я сделаю хук вправо, хук влево, и он взмолится о пощаде, злорадно подумал я, становясь в стойку и перепрыгивая с одной ноги на другую. Я казался себе сильным и непобедимым.

И в эту самую секунду, в миг победы и торжества над собственным ничтожеством, меня внезапно оглушили по голове чем-то тяжелым и тупым. Наверное, чем-то деревянным, табуреткой или стулом, может быть, доской. Откуда в квартире доски? — подумал я, падая навзничь и теряя сознание. В последний момент я увидел лицо парня, открывшего дверь: он удивленно разглядывал меня, низко склонившись ко мне.

И наступила пустота — черная, полая, вязкая, густая пустота. Если кто-нибудь когда-нибудь побывал в этой пустоте, наверное, так и не сможет описать перенесенные ощущения. Ощущений нет, есть лишь одна пустота. Нет сознания, нет боли, нет жизни — все пусто!

Глава 9

Я очнулся от громкого возгласа, кто-то диким голосом орал, перебивая странный шум:

— Добить его! Повесить за ноги!

— Да угомонись ты, — пробился другой голос.

Я прислушался. Шум состоял из громких голосов, музыки, орущей во всю мочь, звона стекла и еще чего-то — то ли льющейся воды, то ли кипящего чайника.

— Сам заткнись! — посоветовал первый голос.

Второй немедленно заткнулся, льющаяся вода затихла, чайник вскипел, и только музыка орала, забивая все живое. Наверное, я подал признаки жизни, потому что первый голос тонко заметил:

— Шевелится, червяк.

Слегка приоткрыв глаза, я осмотрелся, насколько позволяло мне мое униженное положение. И почему всегда со мной происходят странные вещи? Меня бьют, связывают, угрожают. И зачем я подошел к открытой двери? Зачем вообще я приехал сюда? Почему не доложил Стрельникову о своих собственных изысканиях? Опять прокололся?

Затем я прислушался к себе: нет, внутри не было самого главного, страх отсутствовал. Куда подевался страх? — я задал себе этот риторический вопрос, одновременно растягивая губы. Я провел языком по небу, потом прошелся по зубам — все в порядке, челюсть на месте. Лицо не болело, язык свободно скользил по знакомым местам во рту, нигде вроде бы не кровоточило. Наверное, просто не успели разукрасить меня. Я шире раздвинул губы, изобразив подобие улыбки. Добрая шутка никогда не помешает.

Кто-то легонько пнул меня в бок и нагнулся надо мной, громко пыхтя и сопя. Я срочно закрыл глаза — категорически нельзя смотреть в глаза врагу, если ты находишься в поверженном состоянии. Закрой глаза или отвернись, только не смотри ему в глаза. Он может совершить непоправимый грех.

— Развяжи его, — посоветовал кто-то, этот «кто-то» находился далеко от меня.

— Ща-ас! Все брошу и начну развязывать. Может, ему шнурки завязать?

Если бы надо мной разверзлось небо, если бы надо мной склонилась девочка Юля, если бы, если бы…

В общем, надо мной склонился сам Ковалев собственной персоной. Алексей не собирался меня развязывать; еще раз пнув меня в бок, он отошел, по-прежнему громко сопя и кряхтя. Тогда я, уже ничего не боясь, широко открыл глаза и увидел капитана, пялившегося на меня из-за стола, парня с бицепсами и какого-то со смазанным лицом незнакомца. Вообще-то оно совсем не было «смазанным», но торчало бледным пятном, словно с него стерли жизненную силу. Он вытянул вперед руки, такие красивые женские руки с блестящими розовыми ногтями. Незнакомец бочком сидел в углу, белесый, с красноватой кожей, и в общем-то других особых примет у него не наблюдалось. Если такого встретишь на улице, ни за что не заметишь. Пустота вместо человека: вроде живой, а ткни пальцем — рассыплется. Вот таким он предстал передо мной, Гуров Игорь Алексеевич, с бесцветным маникюром, белесый, с красными веками.

Трухлявый какой-то этот Гуров, как гриб-поганка, будто он всю сознательную жизнь живет на Старо-Охтинском кладбище, и родился там, и скончается там же. Покойник, а не человек, мысленно чертыхнулся я, заодно размышляя, каким образом затесался в эту компанию Алексей Ковалев — правая рука Сергея Петровича Стрельникова, мой наставник и «сокамерник» по кабинету. Тот же самый вопрос Ковалев задал мне, увидев мои широко распахнутые глаза:

— Ты чего сюда приперся?

Можно было сказать, что я «приперся» по нужде, по малой и по великой, можно было сказать, что хочу отличиться перед родиной, можно было… да мало ли что можно было сказать Ковалеву энд компани. Но я счел нужным ничего не отвечать на глупо поставленные вопросы. Нечего их баловать! И точка!