Казнить нельзя помиловать. Бескомпромиссный подход к пунктуации

Интересно, почему эта история запомнилась под хлестким названием «повешенный на запятой»? Вернее было бы – «пытавшийся спастись на запятой».

Аналогичный спор из-за запятой бушует и в наше время, хотя дело не имеет столь громкого резонанса. В апреле 1991 года Грэм Грин на смертном одре исправил и подписал печатный документ, ограничивающий (или нет?) доступ к его бумагам, которые хранятся в Джорджтаунском университете. Исходная версия документа гласила:

I, Graham Greene, grant permission to Norman Sherry, my authorised biographer, excluding any other to quote from my copyright material published or unpublished. {Я, Грэм Грин, предоставляю моему официальному биографу Норману Шерри, исключая всех остальных, право приводить цитаты из всех моих защищенных авторским правом материалов, как опубликованных, так и неопубликованных.}

Поскольку Грин всю свою жизнь вычитывал гранки, он автоматически вставил запятую после excluding any other и на следующий день умер, не объяснив, что он этим хотел сказать. В итоге возникло серьезное затруднение. Запрещено ли цитирование всем остальным исследователям? Или только другим биографам? Директор библиотеки в Джорджтауне полагает, что никто, кроме Нормана Шерри, вообще не вправе заглядывать в материалы писателя. Другие, включая сына Грина, утверждают, что запятая имела целью показать, что Шерри – единственный официальный биограф. Здесь, кстати, уместно упомянуть, что пресловутый юридический английский, несмотря на его потуги предусмотреть все возможности, почти всегда оставляет место для семантической неопределенности, как в данном случае; и если бы Грину было позволено написать попросту «Пусть все мои работы читает только Норман Шерри, а больше никто» или «Пусть другие биографы ничего не цитируют, а в остальном доступ открыт всем», спорить было бы не о чем.

Виньетки

Когда мне было лет четырнадцать, одноклассница, проводившая летние каникулы в Мичигане, нашла мне американскую подружку для переписки. В этой истории гордиться мне нечем – по правде говоря, я надеюсь в один прекрасный день совсем о ней забыть: в конце концов, сопутствующая документация сводится к жалким трем страницам, и издательство «Оксфорд юниверсити пресс» пока не выразило желания издать ее в виде монографии с примечаниями и предметным указателем. Но сейчас мне хочется облегчить душу, так что слушайте. Суть в том, что Керри-Энн была обычным подростком без всяких литературных претензий. Это почему-то очень сильно подействовало на рано пробудившееся во мне синечулочное начало. Ее первое письмо (она отважно ввела мяч в игру) повергло меня в шок. Оно было написано большими детскими каракулями на розовой бумаге и пестрело орфографическими ошибками, а вместо точек над буквами i красовались пузырьки. «Я светлая блондинка с легкой россыпью веснушек», – писала она. Теперь-то я понимаю, что от восьмиклассницы из Детройта трудно было ожидать слога Сэмюэла Джонсона. С другой стороны, какой мне был прок от переписки с этой скучной дурындой, которая гордилась своей избыточной пигментацией?

До сих пор стыжусь того, как я обошлась с Керри-Энн (которая – как и следовало ожидать – больше мне не писала). Ответ на ее детское письмо я написала авторучкой на взрослой зеленой почтовой бумаге. Не помню, облачилась ли я по такому случаю в смокинг, но знаю, что намеренно обронила словечко «бессистемно», и, кажется, даже подпустила кое-что по-французски. Претенциозно? Если перефразировать известное высказывание Гюстава Флобера, в котором он отождествил себя с Эммой Бовари, то Adrian Mole, âgé de treize ans et trois quarts … c’est moi. {Адриан Моул, тринадцати лет и девяти месяцев от роду, – это я (франц.). (Адриан Моул – персонаж романа Сью Таунсенд, подросток, мнящий себя интеллектуалом и талантливым поэтом.)} Однако сейчас я вспоминаю об этой постыдной подростковой эскападе прежде всего потому, что, стремясь раздавить несчастную Керри-Энн, пустила в ход все средства, вплоть до точки с запятой. «Телевизионные передачи я смотрю весьма бессистемно; я нахожу в них мало примечательного», – писала я. И чувствовала себя превосходно. Просто великолепно. Вспоминается эпизод из «Крокодила Данди», когда его грубоватый герой, издеваясь над перочинным ножиком незадачливого грабителя, хвастается собственным устрашающим орудием: «Разве ж это нож? ВОТ – НОЖ».