Кэйтлин и Купидон

– Все нормально, – шепчет он ей. Я понимаю, что говорю то же самое, поглаживая ее по колену. Потому что так и есть. Эйд ничего не знала.

– Я так злилась на тебя… – бормочет она. – Блин… прости меня, пожалуйста…

– Ты ни в чем не виновата, это казалось разумным объяснением, – произношу я. Мое дыхание выровнялось, и я снова возвращаюсь в свое тело, справившись с недавней паникой. – Это была Джулия, там, на фото. Его приятельница. Я всегда… Я всегда к ней ревновала.

Воспоминания о наших ссорах из-за Джулии переполняют мою голову – теперь такие бессмысленные. Сколько раз Гарри утверждал, что не мечтает о ней, что они просто друзья – и столько же раз я отказывалась верить. Я не хочу рассказывать им об этом. Вообще не хочу больше разговаривать. Я откидываю голову назад, закрываю глаза и чувствую, как теплые мозолистые руки берут у меня чашку с чаем. Эйд кладет голову мне на плечо, и спустя какое-то время тоже дышит уже более ровно. Я слышу, как Стью ходит вокруг, моет чашки, протирает столы. Затем слышу, как открывается дверь, тихое: «Привет», и пальто осторожно снимают с моих плеч и заменяют одеялом, пахнущим «Мармитом»^[10] и стиральным порошком.

Я открываю глаза и вижу Верити, которая поднимает меня с дивана. Стью подхватывает с другой стороны, и я понимаю, что ноги дрожат и мне трудно идти.

Они тащат меня вниз по лестнице и усаживают на заднее сиденье машины Джереми. Я ложусь на сиденье – оно пропахло сигаретным дымом. Джереми поворачивается с водительского кресла и говорит: «Ты в порядке, Кэйт? Давай отвезем тебя домой». Мы едем сквозь темную ночь, и я смотрю в окно невидящим взглядом, не в состоянии узнать улицы, по которым мы проезжаем. Это город, который я люблю, и он выглядит так же, как всегда, и в то же время совершенно по-другому.

Я просыпаюсь от знакомого шума, напоминающего шипение в водосточной трубе. Так я сперва и подумала. Я в своей старой спальне, а мое цветастое одеяло подоткнуто вокруг меня. Занавески не задернуты, и уличные фонари окутывают меня своим красноватым светом. Но затем я осознаю, что этот звук такой успокаивающий, что хочется позволить ему захлестнуть меня с головой, утешить. Он словно заливает цементным раствором все мои трещины. Это Верити. Этот звук она издает, когда крепко спит, – я знаю его по похмельным дням на диване, по палаткам на фестивалях, по хостелам в Европе. Я знаю его с тех пор, как мне исполнился двадцать один год, и передо мной открывалась целая жизнь. И я узнаю его сейчас, когда лежу здесь с опухшим лицом и набрякшими веками. Сначала я просто прислушиваюсь к ее дыханию – вдох, выдох, вдох, выдох – и кажется, что время отмоталось назад и с минуты на минуту войдет мама с корзиной свежевыстиранного белья в руках и скажет, что уже почти пора вставать в школу. Но это чувство проходит так же быстро, как и нахлынуло.

Я окидываю взглядом свою комнату. Мама сохранила здесь все в точности так, как было в моем детстве. Плакаты «Спайс Герлз», Питера Андре и «911» висят на стенах, а на комоде выстроились фотографии в рамках – в серебристых, в круглых, в фигурных «Друзья навеки», и на большинстве из них только два человека: Верити и я. Впереди всех та, где мы в школьной форме и с высунутыми языками. Нам было по семь лет, когда мы впервые встретились. Верити была новенькой в школе, и я помню, как заметила ее сидящей на низком кирпичном парапете, одну, во время перемены. Я уселась рядом и предложила ей леденец. Я сразу поняла, что хотела бы стать ее лучшей подругой. В детстве под этим подразумевалось нечто простое: например, похоже укладывать волосы – мои светлые локоны и ее черные тугие афро-кудряшки; но со временем это переросло во что-то большее. Вскоре она стала тем человеком, с которым я хотела проводить все свое время. Когда я выходила замуж за Гарри, она стояла рядом со мной в платье с золотыми блестками, сжимая мою руку перед тем, как я пошла к нему навстречу. Я пообещала ей, что ничего не изменится, когда мы вступили в этот новый этап жизни, и предполагала, что она станет крестной матерью моих детей, а долгие посиделки в пабе вечером по пятницам превратятся в прогулки по парку с одинаковыми колясками.

Я выбираюсь из кровати, стараясь не потревожить Верити. Мой древний радиобудильник показывает, что сейчас восемь часов вечера. Я, должно быть, проспала весь день и из-за этого чувствую себя разбитой – губы шелушатся, а во рту так пересохло, что щеки изнутри ощущаются сморщенными. Я слышу, как мама возится внизу – звон тарелок и запах «Фэйри» доносятся с лестницы.

– Эй!

Я оборачиваюсь. Верити проснулась. Она сидит, откинувшись на подушки. Кажется, мы целую вечность не виделись со дня нашей ссоры, и я кидаюсь к ней, обнимаю, кладу голову ей на грудь. Я не думала, что смогу опять заплакать, – но плачу, и слезы катятся по моему лицу.

– Прости меня, прости, пожалуйста! – Я повторяю это снова и снова, а она просто успокаивает меня.