Кекс в большом городе

– Вот и хорошо, я скажу сестре Устинье, что мы вместе, – обрадовалась Маша и поспешила вперед.

– Это кто? – спросила я.

– Сестра Устинья? Она занимается хозяйством, в том числе и послушницами.

– А Епифания?

– Настоятельница? Ну та же не станет людей по комнатам разводить!

– Я ее увижу?

– Вполне вероятно, если внутрь на послушание попадешь, а коли к скотине приставят…

– Куда?

– К коровам или свиньям, при обители хозяйство большое: скотный двор, огороды, пекарня, мастерские всякие, золотошвейки шьют, художницы иконы пишут, – пояснила Маша.

– Но я хотела лишь бабушкину волю исполнить! Оставаться здесь навсегда в моих планах нет.

– За одну службу усопшую не отмолить, минимум неделю стараться надо, – деловито сообщила Маша.

– Тогда при чем тут работа?

Девушка поправила платок.

– Если ты прибыла свечку поставить, то никто ничего не скажет, а уж коли задержаться задумала, так лениться нельзя. Сестры ни за еду, ни за кровать денег не берут, лишь послушанием отплатить можно. Что сестра Устинья велит, то и делать надо, потому как любой труд радостен. Самой же стыдно дармоедкой быть, сестры все не покладая рук трудятся, даже Меланья, а ей зимой девяносто пять стукнуло! Ноги не ходят, глаза не видят, а не бездельница.

– Чем же может заниматься старуха в подобном состоянии?

– Раньше она лучшей кружевницей была, – вздохнула Маша, – такие вещи делала, загляденье! Сейчас варежки вяжет, на ощупь.

Устинья оказалась высокой женщиной с недобрым взглядом. Маша о чем-то пошепталась с монашкой, и та отвела нас в комнатенку, по сравнению с которой тюремная камера могла показаться дворцом.

Крохотное длинное помещение находилось в подвале, окон в нем не имелось, из мебели было лишь два узких жестких лежака без постельного белья, пара крюков, вбитых в стену, заменяла шкаф для одежды, в углу висела темная икона, ни тумбочек, ни стола, ни уютных кресел не было и в помине.

Маша привычно перекрестилась на образ, я быстро повторила ее действия. Устинья кашлянула:

– Ты, Мария, иди к Феофании.

– Благословите, сестра!

– Ступай, помолясь.

Маша исчезла, я испугалась.

Устинья окинула меня цепким взором.

– Из города?

– Да, – опустив глаза долу, прошептала я, – из Москвы, за бабушку помолиться.

– Поди, скотины боишься, – усмехнулась Устинья, – корову не подоишь!

– Да, но, если велите, научусь.

Глаза Устиньи подобрели.

– Подберу тебе занятие по вкусу, зачем же зря время терять. Ты что умеешь?

– Э… э… ничего.

– Неладно! Работаешь или так живешь?

– Служу.

– Кем? – продолжала допрос монахиня.

Я моргнула, сообщать правду о написанных детективных романах невозможно, говорить о том, что являюсь журналисткой, тоже не самый лучший вариант, остается одно.

– Преподаю иностранный язык детям.

На лице Устиньи возник откровенный интерес.

– И какой басурманский знаешь?

– Немецкий.

– Готический шрифт разбираешь?

– Да, вполне нормально читаю, ничего хитрого в готике нет.

– Однако ж не все буквицы распознают, – склонила набок голову Устинья.

– У меня в школьные годы была великолепная учительница Наталья Львовна Краснова, – сказала я чистую правду, – своих детей у нее не имелось, она всю душу в школьников вкладывала, истинный преподаватель, научила меня языку так, что до сих пор не забыла его. А тем, кто хотел, Наталья Львовна объясняла готический шрифт, она сама готику великолепно читала, вот и мне знания передала, за что я ей всю жизнь благодарна.

– Хорошо, – кивнула Устинья, – пошли.

Путь занял не пять минут. Длинными, извилистыми коридорами мы шагали довольно долго, на пятидесятом повороте я поняла, что если Устинья сейчас бросит меня тут, то шансов выбраться самой из лабиринта у госпожи Таракановой нет.

Потом дизайн помещений изменился, я не хочу сказать, что они стали богаче, просто несколько уютнее. В конце концов мы поднялись по потемневшей от времени, скрипучей деревянной лестнице, Устинья распахнула огромную дверь и вошла в темное помещение, заставленное шкафами.

– Ой-ой, – невольно вырвалось у меня. Но тут же, подумав, что монахиня рассердится, я быстро добавила: – Простите, пожалуйста.

Неожиданно Устинья улыбнулась.

– Ничего, я сама сюда попала в незапамятную пору и обомлела. Наша библиотека уникальна, здесь бесценные раритеты, которые мы должны сохранить. Садись сюда, у окна, там светло. Мать Пелагея, библиотекарь, занедужила, лежит в келье, мается, поэтому я сама объясню тебе, что к чему. Вот видишь, книга.

– Да.

– Можешь прочитать имя автора?

– Карл Баумгарт, – озвучила я.

– Верно, а название?

– «Майн Кампф», в переводе «Битва» или «Мое сражение», надо же, книга Адольфа Гитлера называлась так же.

– Гитлер родился в прошлом веке, – бесстрастно ответила Устинья, – а Баумгарт жил давно, и писал он о борьбе зла с добром. Издание сильно подпортила вода, вот часть слов и размыта. Бери листы и переписывай на них текст, очень аккуратно, восстанавливая то, что пропало.

– Но я могу не понять лексику!

– Словари есть, целая полка.

– Том такой толстый, а я всего на пару дней приехала!

Устинья прижала подбородок к груди.