Келе

А облака все наплывали и надвигались — неуклонно, неудержимо, без края и конца, как само Время, и хотя никто не говорил об этом вслух, но для всех было очевидно, что на гребне дальних холмов, окутанных дымкой тумана, в чаще садовых кустарников, в безмолвии лесов, в мягком шелесте камыша кротко и печально затаилась неугомонная путешественница — Осень.

На рассвете Янош Смородина и Копытко отправились на базар, а Берти остался дома.

— Брось-ка, Берти, в тележку старую бекешу и попону коня прикрыть, а то как бы не промокнуть под дождем. И вскопай огород, пока земля не раскисла…

— Я и сам так думал, — кивнул Берти. — Если уж пойдет дождь и нельзя копать будет, то срублю те две сливы: деревья захирели, проку от них все равно не дождешься. Так что на целый день работы хватит.

Смородина натянул поводья.

— И время от времени посматривай, что делает этот бедняга аист. Не хотел бы я, чтобы он сдох у нас на крыше.

Рассветный сумрак плыл, густой и тяжелый, и прижавшегося к трубе аиста едва можно было различить. Хмурая мгла рассеивалась долго и неохотно. Берти задал корм птицам, поросенку и корове, позвал кошку Мяу, которая, спустившись с чердака, брезгливо оглядела раскисший от дождя двор, а ее достойные отпрыски ступали по мокрым ступенькам приставной лестницы, едва касаясь ее лапками, словно боялись запачкать новые башмачки. Наскоро вылакав налитое в миску молоко, кошачье семейство опять удалилось под крышу, в уютный полумрак, где запахи овса, пыли и мышей и ровный, прогретый воздух все еще напоминали лето.

— Наверху над нами Келе, — предупредила детенышей Мяу, — не вздумайте вылезти на крышу, не то Келе набросится на вас. Правда, говорят, он околевает, но на то, чтобы выклевать вам глаза, сил у него хватит.

Хвостишки у котят испуганно встопорщились, что означало: они учтут материнское предостережение и будут во всем послушны.

А одинокий аист пока вовсе не собирался умирать, он был только болен. Нахохлившись, думал он свою невеселую думу: солнце прячется где-то высоко в облаках, и, значит, нечего рассчитывать на то, что оно обогреет и подлечит его больное крыло. Все, все оборачивается против него, но это в порядке вещей: кому суждено погибнуть, тот пусть погибает. Вчера он поел как следует и день-другой, пожалуй, еще продержится, а потом…

Аист стоял нахохлившись и прислушивался к своим ощущениям. Прохладный дождь приятно ласкал разгоряченное крыло, и от этого боль чуть стихала. Может быть, филин Ух ошибается, и вылечит рану не солнечное тепло, а это прохладное прикосновение дождя.

Аист сомкнул веки и погрузился в мир удивительных видений. Он увидел берег по ту сторону бескрайнего морского простора; там, в песке, торчали какие-то странные каменные людские фигуры, а над зарослями папируса летела цапля с оперением, белее которого не встретишь ни у одной другой птицы в целом свете.

В воспаленном мозгу настолько сместилась граница между видением и реальностью, что аист как бы в непосредственной близости видел смуглокожих людей, которые тянули сеть по воде или раскладывали огонь на берегу, он слышал их песню, словно вобравшую в себя стон песка — Песка и Камня, которому нет края и конца.

Откуда было знать аисту, что это песнь древнеегипетских рабов, песнь, пережившая фараонов и пирамиды, века и тысячелетия…

Затем он вдруг увидел, как горят необозримые поросшие травой степи, услышал треск огня, пожирающего все живое, и там, где отбушевало пламя, оставались лишь черви, извивающиеся в предсмертной муке, — лакомый кусок для

аиста.

Он слышал людские крики и конское ржание, клекот стервятников и рев хищных зверей — далекие голоса далекого мира, слышал явственно, словно мир этот находился где-то здесь, во дворе или на чердаке, там, где мыши обитают в тесном соседстве с кошкой; странный симбиоз — будто кто-то заранее позаботился о том, чтобы провиант находился под боком у того, кому может понадобиться.

Старый аист погрузился в эти видения, и было очень приятно не открывать глаз; так ничто не ставило предела его желаниям, он мог очутиться в любом краю, где угодно, словно это не он был больной, прикованной к одному месту птицей, и даже боль сейчас находилась где-то вне его тела, витая рядом, в воздухе.

Услышав какой-то резкий хлопок, он встрепенулся и открыл глаза.

Внизу стоял человек: он-то и хлопнул в ладоши, чтобы разбудить аиста.

— Спишь, что ли, аист?

У ног Берти заняла свое место Вахур. Собака виляла хвостом — как обычно в присутствии человека. На аиста она поглядывала дружелюбно, потому что теперь уже было окончательно ясно, что человек признаёт этого Длинноногого своим.

— Неможется тебе, бедная птица? — снова заговорил Берти и разжег трубку; он только что покончил с завтраком, и теперь можно было закурить.