Кем вы ему приходитесь?

— Я не тракторист, я пастух, — сказал колхозник Панченко, — но и я могу пример привести. Вот Омельченко Антону надо было хлев поправить, ему за ремонтным материалом съездить подвода нужна. Он к бригадиру: дай коня, а бригадир слушать ничего не хочет, посылает куда подальше. Ты, Степаненко, в сторону не гляди! Ты слушай! Никто робить не отказывается, но пускай будет справедливость. К тебе люди за делом приходят, а ты лаешься!

Один за другим вставали колхозники и подтверждали: да, Степаненко с людьми груб. Главное его оружие в работе с людьми — окрик, угроза. Когда у одного из колхозников заболел малыш, Степаненко не дал коня, и ребенка тащили до больницы на руках. Доярка Надежда Шуман сказала о том, что в колхозе плохо поставлен учет: однажды она надоила сто одиннадцать литров молока, а ей записали сто пять.

Когда взял слово председатель колхоза, я думала, что он сейчас ответит на упреки, скажет о том, как пойдет работа дальше. Но я ошиблась.

Председатель колхоза встал и сказал слово в слово так:

— Нельзя такое говорить, не вполне верно! Бригадир Степаненко работает как следует, как полагается! Тише! — крикнул он, так как поднялся шум. — Тише! А то пойдешь из зала! На исполкоме так себя не ведут! И выступают одни лодыри!..

— То есть как это лодыри?! — раздался позади гневный голос. Я оглянулась. Почти у самых дверей стоял высокий, узкоплечий человек, он мял в руках шапку и говорил горячо, с горечью: — Это кто же лодырь? Я, например, в год тысячу сто трудодней вырабатываю. Я честно работаю. А Степаненко мне: иди, борони собой. А почему? Плуги колхозные. И все хозяйство колхозное, а не только Степаненко. Он плуги у себя во дворе держит, он все хочет в своем сарае запереть. А он не понимает, что это наше, а не только его. Ты будь с людьми по-хорошему, и они тогда по-новому станут работать и план выполнять, и тебя никогда не подведут.

Я думала, что на все вопросы, поднятые колхозниками, ответит в своем заключительном слове председатель сельского Совета Сергей Андреевич. Но я опять ошиблась. Председатель сельсовета сказал так:

— Какие вы имеете возможности? Вы имеете прекрасные возможности. Это надо понимать. На это нельзя закрывать глаза. Мы должны прислушиваться к критике. И если что не так, можно поправить. Надо мобилизовать, принять меры. А меры не были приняты. Это не секрет. И кое-что правильно в адрес сказали! И надо смотреть правде в глаза. Данный участок не был обеспечен. Мы примем решение, и обяжем, и взыщем. Не мешайте говорить! Не компрометируйте! А то и вывести недолго! И я надеюсь, что данная бригада озимый сев закончит! И выполнит! И давайте в этой части дело наладим! А если народ ошибся, мы поправим!

Любопытная вещь: все, что говорили колхозники, можно было пересказать, в каждом выступлении было зерно: мысль или рассказ о том, что случилось. А что сказали председатель колхоза и председатель сельского Совета? Ровно ничего. Какие меры надо принять? Какой именно участок не был обеспечен? С кого председатель сельского Совета собирается взыскивать — с бригадира или с колхозников, которые выступали? С кем он согласен и с кем не согласен? И как именно он собирается налаживать дело? Ни на один из этих вопросов ответа он не дал.

«Тише! А то пойдешь из зала!» — это не ответ. Даже малым детям учитель старается так не говорить, а в комнате сидели взрослые люди, работники, которые требуют, чтобы их достоинство уважали. Они говорили о том, что у них наболело, а им ответили: «Бригадир работает как полагается». Разве полагается грубо говорить с людьми? Разве полагается не давать лошадь, чтобы отвезти ребенка в больницу? Разве полагается так вести учет, чтобы вместо ста одиннадцати литров молока записывали сто пять?

Через несколько дней после заседания исполкома мне принесли в Борщевку такое письмо: «Здравствуйте, уважаемый товарищ корреспондент! Это мое маленькое письмо есть конечная часть того исполкома, на котором вы присутствовали.

На другой день снова было назначено бригадное собрание, и председатель колхоза Иосиф Степанович заявил, что выступавшие на исполкоме товарищи хотели не поправить дело в бригаде, а разложить трудовую дисциплину и опозорить председателя в присутствии постороннего человека. Но, говорит, мы об этом поговорим в другой раз и в другом месте, на бюро райкома партии. И еще, говорит, вы специально сговорились, чтобы снять бригадира, а это не входило в повестку дня. Тогда мы спросили, а сегодня входит? И председатель ответил: нет.

Колхозники спросили:

— А когда же?

— Никогда! — последовал ответ.

Он говорил еще долго и угрожающе, а кончил так:

— Это был не исполком, а концерт умалишенных.

И тогда все присутствующие встают и уходят:

— Нам здесь делать нечего.

Он видит, что дело приняло негодующий оборот и пахнет бензином, давай кричать:

— Товарищи, товарищи, стойте, погодите, вы же люди, извините меня, товарищи, я не так выразился!

Но, конечно, многие ушли, и только после этого он стал внимательно прислушиваться к голосу выступающих, а их было много. И далее: