Кемер в объятиях ночи

Леха был рубаха-парень, симпатяга, матерщинник. Григорьев, помнится, спросил его после очередного похода на какую-то дискотеку в соседний санаторий, есть ли там симпатичные женщины, Леха ответил очень емко, со чмоканьем закусывая персиком очередную стопку говенного анапского коньяка: «Хороших баб до хуя: ебать-не переебать!» Лехина жизненная позиция была проста: «Конечно, всех женщин на свете трахнуть физически невозможно, но стремиться к этому нужно!» Григорьеву это было на руку, поскольку Леха редко ночевал в номере. Однажды он пришел уже утром, совершенно вымотанный, пьянющий, с красными, как у рака, глазами. Тяжело опустился на койку, пошерудил пальцами в своем бумажнике, наморщив лоб, что-то подсчитал в уме и произнес замечательную фразу: «А ведь еще неизвестно, кто кого трахнул!» Еще как-то посреди ночи зашел в номер, забрал с собой одеяло и затем оприходовал подругу на пляжном лежаке. Эта его знакомая, с виду — явная шлюха с золотыми зубами, а с ее слов, якобы главный бухгалтер какого-то ООО, к тому же еще и потребовала с Лехи денег за порванные им в порыве страсти трусы. Просила еще и на новые туфли. Трусы — еще ладно, но за туфли Леха платить вовсе не собирался.

Леха работал в Метрострое прорабом, до этого много лет имел дело с отбойным молотком и последние годы страдал от вибрационной болезни — сильных болей в суставах рук. Метрострой каждый год выделял ему путевку на лечение. И еще в санатории были люди по путевкам, полученным от работы: шахтеры, вроде как с Кузбасса. Лечились шахтеры основательно и очень своеобразно: купили ящик водки и выпили его вдвоем за три дня. Григорьев сам видел, как к кому-то из них приезжала «неотложка». Впрочем, персонал санатория не особо-то и удивлялся. Леха утверждал, что бывают люди, которые пьют и гораздо больше.

Леха непременно вечером перед своими приключениями тщательно готовился: светлые отглаженные брюки, рубашка с короткими рукавами, оставляющая открытым правое плечо, на котором синела типовая татуировка ВДВ: падающий вниз парашютист с еще нераскрывшимся куполом. Выглядел Леха здорово. Впрочем, напивался тоже вдребезги. Однажды притащил какой-то коньяк под названием «Темрюк», якобы высшего сорта и самый что ни на есть многозвездочный. Стали пробовать: оказалась несомненная бодяга — крашеный спирт, может быть, и коньячный, но точно без какой-либо выдержки — ноль звезд. Однако тут же выпили его весь, а потом поперлись в номер к Вере с ее подругой, добавили там еще вина. Короче, кончилось это дело очень плохо. В какой-то момент Григорьев почувствовал, будто его ударили мешком по голове, и отключился. Утром, когда возвращался в свой номер, его реально штормило по коридору от стенки к стенке. В номере лежали, сверкая незагорелыми задницами, обнявшись, голые Леха с Верой, с трудом умещавшиеся на узкой кровати.

В другой день Вера притащила Леху вообще без чувств, он сутки лежал, не открывая глаз, даже в столовую не ходил.

Григорьев не знал, была ли Вера замужем, но точно у нее был сын лет тринадцати, который тоже жил в детском корпусе, и точно, что Вера явно была знакома с подобным пьянством, поскольку такое ужасное состояние мужика ее вовсе не смутило. Пьяный и пьяный — мужик и должен пить — на то он и мужик. Утром следующего дня Леша похмелился пивом и вскоре был бодр и готов к новым приключениям, а пока решил продолжить санаторное лечение дальше: он получал грязи на больные суставы.