Кентавр

— Верования этого человека или, вернее, общества, принятые к сердцу и оттого энергично проникающие вовне, выправят тут положение. Послужат своего рода растворителем. Все активно отвергаемые едкие слои сольются и исчезнут в потоке мягкого, терпимого сочувствия любви. Ибо каждый достойный член общества любит мир, и все верования идут на переплавку; и Мэйбл, если присоединится к ним по убеждению, найдет спасение…

— Знаю, убеждения, мысли обладают первостепенной важностью, — возразил я, — но не преувеличиваешь ли ты силу чувств, ведь они в любой религии по сути истеричны?

— Что есть мир, — отвечала она, — как не наши мысли и чувства? Мир каждого человека полностью зависит от того, что он думает и во что верит, это интерпретация, толкование. Иного не дано. Без неподдельных усилий ума и искренних убеждений постоянства мира не существует. Верно, не многие люди самостоятельно мыслят и еще меньшее число приходят к убеждениям сами, большинство носят готовые костюмы и не ищут других. Лишь сильные духом творят. Рыба помельче плывет по течению или по тому руслу, что проложено другими, Мэйбл среди них. Они прозябают. Мы с тобой заботимся о себе самостоятельно, Мэйбл — нет. Она пока никем не стала, а если забрать у нее то, во что она верит, не станет и ее.

Мне не хотелось критиковать сестру за уклонение от темы разговора или пытаться отделить софистику от истины. Поэтому я просто ждал, когда она продолжит. Однако Фрэнсис молчала, поэтому я наконец сказал:

— Но ведь никто не обладает абсолютной Истиной, дорогая Фрэнсис.

— Именно так, — отвечала она, — и все же у большинства есть убеждения, а то, что думает каждый из нас, влияет на мир в целом. Подумай о том наследии ненависти и жестокости, встроенном в доктрины человеческих верований, когда безусловное приятие лишь одного набора взглядов дает надежду на спасение, альтернативой же выставляется вечная гибель, ибо, лишь отвергая историю, могут они отринуть ее, сняв с себя ответственность.

— Ты не совсем точна, — вмешался я. — Ведь совсем не все религии толкуют о вечном проклятии. Франклин, без сомнения, так и делал, но прочие теперь стараются идти в ногу со временем, разве не так?

— Да, они, возможно, пытаются от этого несколько отойти, — признала она, — однако проклятие неверующих или верующих иначе, то есть большинства людей в мире, — одна из их излюбленных идей, стоит повести с ними разговор.

— Я и не пытаюсь.

Сестра улыбнулась.

— А я пытаюсь, — с упором сказала она, — поэтому, если представить силу убеждений прежних владельцев Башен, не стоит удивляться мрачности и жути оставленного здесь отпечатка. Ведь мысли, как тебе известно, оставляют…

Тут, к большому моему облегчению, дверь отворилась и гренадерша ввела посетителя осмотреть комнату. Он поклонился нам, извиняясь, окинул помещение взглядом и удалился, а с его уходом наш разговор естественным образом подошел к концу. Я последовал за гостем. Прерванную беседу мы не возобновляли.

Насколько мне известно, необычная история Башен тут обрывается. Ни кульминации, ни развязки она в классическом смысле не имеет. Ничего так, собственно, и не произошло. На следующее утро мы отбыли в Лондон. Знаю лишь, что общество въехало в дом и с тех пор занимает его с полным удовлетворением, что Мэйбл вскоре вступила в его ряды и теперь нередко останавливается в Башнях, когда хочет отдохнуть от нелегких и бескорыстных трудов, принятых ею на себя. Только позавчера она обедала с нами в челсийской квартирке, и более веселой, пышущей здоровьем, более интересной и счастливой гостьи нельзя было и желать. Ее переполняла жизнь, в лучшем смысле слова, манекен ожил. Даже не верилось, что это ее страшное подобие перемещалось по пустым коридорам и почти оказалось поглощено жуткой Тенью.

Во что она теперь верила, я счел разумным не затрагивать, и Фрэнсис, к счастью, не заводила разговора на эту небезопасную тему. Было, однако, очевидно, что Мэйбл обрела некий внутренний источник радости и преобразилась в деятельную позитивную силу, обретя уверенность в себе и, по всей видимости, не страшась ни Бога, ни черта. Она лучилась надеждой, была полна смелости и говорила так, словно верила, что мир — чудесное место, а все люди добры и прекрасны. Причем оптимизм ее был заразителен.

О Башнях упоминали лишь вскользь. Всплыло имя Марш, но подразумевалась не экономка, а некая героиня из книги, которую обсуждали Мэйбл с сестрой. И я не удержался, любопытство пересилило. Если бы Мэйбл захотела, она могла бы оставить мой осторожный вопрос без ответа, однако у нее не было никакой причины его избегать. Открыто улыбнувшись, она ответила:

— Только представьте, она вышла замуж, — сказала Мэйбл, несколько удивившись, что я вообще помнил об экономке, — и совершенно счастлива. К тому же нашла наконец для себя подходящее занятие в жизни. Она сержант…

— Экономка завербовалась в армию! — воскликнул я.

— …Армии спасения, — весело пояснила Мэйбл.