Кеплер

— Ты сказал, что есть надежда, в случае, если эрцгерцог… нас покинет… На что надежда, могу ль тебя спросить?

— Надежда на терпимость, на толику свободы, с которой люди смогут исповедовать свою веру так, как им повелевает совесть.

Ха! Вот это удачно вышло. Когда Фердинанда в последний раз тряхнула религиозная горячка, Йобст Мюллер переметнулся к папистам, Иоганнес же держался твердо, за что был ненадолго выслан. Безмятежность старика нарушила легкая рябь, она прошлась по сжатым челюстям, тронула бескровные, сомкнутые губы. Он все-таки нашелся:

— Совесть, говоришь, да, совесть вещь хорошая, для некоторых, для тех, кто себя считает таким важным и высоким, что о низких материях можно не помышлять, а пусть другие кормят и призирают их вместе с семейством.

Иоганнес с легким стуком поставил чашку. На ней сиял герб Йобста Мюллера. Регина смотрела на отчима.

— Но мне покуда платят жалованье. — Его лицо, восковое от одолеваемой ярости, вдруг покраснело. Барбара моляще воздела руку, он даже не взглянул. — Я пользуюсь в этом городе уважением, знаете ли. Советники, да что! — и сам эрцгерцог меня ценит, не то что иные прочие.

Йобст Мюллер поежился. Ссутулился, припал к столу — готовая к атаке крыса. От старого франта чуть повеяло немытым телом.

— Ловко же они выказали свое уважение, вытолкали тебя взашей, как самого обыкновенного преступника, э?

Иоганнес рвал зубами хлебную горбушку.

— Бде раздешиди, — он с трудом глотнул, — мне разрешили через месяц вернуться. Для меня единственного из наших людей сделали такое исключение.

Опять Йобст Мюллер себе позволил тонкую улыбку.

— Быть может, — он предположил с вкрадчивым нажимом, — за прочих не хлопотали иезуиты? Быть может, их совестьим не позволила искать покровительства у римской братии?

Лоб у Кеплера опять побагровел. Он сидел, молчал, и клокоча смотрел на старика. Все замерло. Барбара сопела.

— Кушай колбасочку, Регина, — почти шепнула она нежно, печально, будто привередливость дочери в еде и есть тайная причина общего расстройства. Регина отодвинула тарелку, осторожно.

— Скажи мне, — Йобст Мюллер все еще налегал на стол, все еще улыбался. — И какое же такое жалованье платят тебе советники за то, что ты не служишь?

Можно подумать, он сам не знал прекрасно.

— Не понимаю…

— Ему его убавили, папаша, — с готовностью вставила Барбара. — Было двести флоринов, теперь убавили на двадцать пять!

Борясь с волнами мужней ярости, она всегда вот так прикрывала трепещущими веками глаза — чтобы не видеть его тряски, его свирепых взоров. Йобст Мюллер покачал головой:

— Не велико богатство, нет.

— И не говорите, папаша.

— Однако двести флоринов в месяц…

Барбара вытаращила глаза:

— В месяц? — взвизгнула она. — Per annum! [4]

— Как!

Ловко они это разыграли.

— Да, папаша, да. И если б не собственный мой доход и то, что вы нам высылаете из Мюлека…

— Молчи! — взревел Иоганнес.

Барбара вскочила. «О!» Из глаза капнула слеза, покатилась по пухлой розовой щеке.

Йобст Мюллер глянул внимательно на зятя.

— Я, полагаю, вправе знать положенье дел? Как-никак она мне дочь.

Сквозь стиснутые зубы Иоганнеса прорвался высокий резкий звук — рев, стон.

— Я этого не потерплю! — он завопил. — Не потерплю этого в моем доме!

— В твоем? — выдавил Йобст Мюллер.

— Папаша, довольно! — сказала Барбара.

Кеплер тыкал в обоих трясущимся пальцем.

— Вы смерти моей хотите, — проговорил он так, будто его вдруг осенила дикая невероятная идея. — Да-да, вот вы чего хотите — вместе меня убить. Вам только того и надо. Сгубить мое здоровье. Вы рады будете. А там уж вы с этим вашим отродьем, которое прикидывается моей женой… — нет, это он слишком, слишком, — отправитесь обратно в Мюлек, уж я-то знаю…

— Успокойтесь, милостивый государь, — перебил Йобст Мюллер. — Никто не хочет вам вреда. И не глумитесь, прошу, над Мюлеком, он еще, глядишь, выручит, если эрцгерцог снова вздумает вас прогнать, и уж на сей раз навсегда!

Кеплер пытался придержать расходившуюся ярость. Что это — не сделка ли? Не вздумал ли старый пес у него выторговать обратно свою дочь? Нет, эта мысль непереносима. Он расхохотался, как безумный.

— Нет, ты послушай его, жена! — он крикнул. — О своем именье он ревнует больше, чем о тебе! Тебя я могу костерить как мне угодно, но имя Мюлека не смею даже называть, сквернить своими недостойными устами!

— Я могу защитить мою дочь, молодой человек, на деле, не на словах.

— Ваша дочь, ваша дочь,позвольте вам заметить, не нуждается в защите. Ей двадцать семь лет, и она свела в могилу двоих мужей — теперь успешно принялась за третьего. — Нет, это слишком, слишком!

— Милостивый государь!

Оба вскочили, готовые схватиться, стояли, сведя ненавидящие взгляды, как рога. В набухшую тишину упал глупый смешок Барбары. Она зажала рот рукой. Регина с интересом ее наблюдала. Но вот мужчины сели, пыхтя, сами себе дивясь.