Кэрри

Сирена на здании мэрии коротко взвизгивала каждый день ровно в двенадцать часов, но это все, если не считать сигналов сбора добровольной пожарной дружины, когда в сухой сезон, в августе и сентябре, загоралась вокруг города трава. Сигнал тревоги означал что-то серьезное, и в пустом доме завывание сирены казалось особенно жутким и угрожающим.

Сью медленно подошла к окну. Вой сирены то поднимался, то падал, снова и снова. Где-то вдали запели, как на свадьбе, автомобильные гудки. Из темного прямоугольника окна на нее взглянуло собственное отражение — огромные глаза, губы полураскрыты, — но спустя несколько секунд стекло запотело.

Неожиданно всплыло полузабытое воспоминание. Еще детьми, в начальной школе, они тренировались на случай воздушной тревоги. Учительница хлопала в ладоши и говорила Воет городская сирена, после чего полагалось лезть под стол и ждать, закрыв голову руками, когда она даст отбой или когда вражеские ракеты разнесут тебя на мелкие клочья. И теперь слова учительницы прозвучали у нее в голове ясно и чисто, будто все эти годы они как в гербарии (воет городская сирена) хранились в аккуратном полиэтиленовом пакетике.

Самой школы не было видно, но далеко внизу, слева, где располагалась очерченная уличными лампами школьная автостоянка, светилась искорка, словно Господь чиркнул там своим огнивом.

(там же баки с мазутом для котельной)

Искорка помигала, затем вспыхнула ярким оранжевым факелом. Теперь уже школу стало видно — школа горела.

Сью бросилась к шкафу за плащом или курткой, но тут весь дом вздрогнул от первого раскатистого взрыва, и в мамином буфете жалобно звякнули чашки.

Норма Уотсон. Мы пережили черный выпускной бал (опубликовано в августе 1980 в журнале Ридерс Дайджест под рубрикой Драма в реальной жизни):

…и все случилось так неожиданно, что никто на самом деле даже не понял, в чем дело. Мы все стояли, хлопали и пели школьный гимн. А затем — я как раз стояла у преподавательского стола и смотрела на сцену — в ярком свете софитов мелькнуло что-то блестящее, металлическое. Рядом со мной была Тина Блейк и Сандра Джейкс, и я думаю, они тоже это видели.

В воздухе вдруг расплескалось что-то красное. По венецианскому панно поползли густые потеки. Я почему-то сразу поняла, что это кровь, еще до того, как она пролилась на сцену. Стелла Хоран подумала сначала, что это краска, но у меня как будто предчувствие возникло — как в тот раз, когда моего брата сбил грузовик с сеном.

И Томми, и Кэрри облило с головы до ног, но ей досталось больше — будто ее взяли и макнули в ведро с краской. Она продолжала сидеть совершенно неподвижно. Группе, что стояла ближе к ним — Джози-энд-Мунглос, — тоже перепало: брызги летели во все стороны. У лидер-гитариста была белая гитара, и она вся оказалась в красных каплях.

Я сказала: Боже, это же кровь!, и тут Тина завизжала — очень громко, на весь зал.

Все наконец перестали петь, и наступила тишина. Я сама даже с места не могла сдвинуться, стояла словно прикованная. Взглянула вверх, а там — два ведра, крутятся над тронами на веревке и колотятся друг об друга. С них все еще капала кровь. И вдруг они упали вниз, а следом веревка. Одно ударило Томми по голове, и звук получился громкий, пустой — словно гонг. Кто— то засмеялся. Я не знаю, кто, но смеялись совсем не от того, что вышло весело или забавно, нет. Грубый, истерический, жуткий смех.

И в этот момент Кэрри открыла глаза. Вот тут-то все и расхохотались. Я тоже. Боже, это… это было просто дико.

В детстве у меня была диснеевская книжка Песня юга, и в ней сказка дядюшки Римуса про чумазейку. На картинке чумазейка сидела посреди дороги — один к одному негритенок: лицо черное— черное и огромные белые глаза. Так вот Кэрри открыла глаза, получилось то же самое: только глаза белые, а все остальное — густого красного цвета, да еще свет горел так ярко, что они казались просто стеклянными — ну прямо как этот комик, Эдди Кантор, когда он глаза вытаращит.

От этого-то все и засмеялись. Удержаться было невозможно. Тут либо дашь себе волю и расхохочешься, либо просто свихнешься, а над Кэрри привычно смеялись уже много лет. В тот вечер мы все чувствовали себя частью чего-то особенного, словно она на наших глазах воссоединилась со всем нормальным человечеством, за что лично я только благодарила Бога. И вдруг это. Этот кошмар.

Нам просто ничего не оставалось. Или смейся, или плачь — но кто за все эти годы хоть раз пожалел Кэрри?

Она, не шевелясь, глядела в зал, а смех становился все сильней, все громче. Люди чуть не падали на пол, держась за животы, и показывали на Кэрри пальцами. Только Томми на нее не смотрел. Он сидел в кресле, повалившись на бок, будто уснул. Однако сразу никто даже не понял, в чем дело: он и так был весь в крови.