Кэрри

Когда на крыше мэрии на Мэн-стрит вдруг панически завыла сирена, Сью даже не повернулась сразу к окну, а сначала выключила огонь под кастрюлькой, чтобы не убежало молоко.

Сирена на здании мэрии коротко взвизгивала каждый день ровно в двенадцать часов, но это все, если не считать сигналов сбора добровольной пожарной дружины, когда в сухой сезон, в августе и сентябре, загоралась вокруг города трава. Сигнал тревоги означал что-то серьезное, и в пустом доме завывание сирены казалось особенно жутким и угрожающим.

Сью медленно подошла к окну. Вой сирены то поднимался, то падал, снова и снова. Где-то вдали запели, как на свадьбе, автомобильные гудки. Из темного прямоугольника окна на нее взглянуло собственное отражение – огромные глаза, губы полураскрыты, – но спустя несколько секунд стекло запотело.

Неожиданно всплыло полузабытое воспоминание. Еще детьми, в начальной школе, они тренировались на случай воздушной тревоги. Учительница хлопала в ладоши и говорила: «Воет городская сирена», – после чего полагалось лезть под стол и ждать, закрыв голову руками, когда она даст отбой или когда вражеские ракеты разнесут тебя на мелкие клочья. И теперь слова учительницы прозвучали у нее в голове ясно и чисто, будто все эти годы они как в гербарии

(воет городская сирена)

хранились в аккуратном полиэтиленовом пакетике.

Самой школы не было видно, но далеко внизу, слева, где располагалась очерченная уличными лампами школьная автостоянка, светилась искорка, словно Господь чиркнул там своим огнивом.

(там же баки с мазутом для котельной)

Искорка помигала, затем вспыхнула ярким оранжевым факелом. Теперь уже школу стало видно – школа горела.

Сью бросилась к шкафу за плащом или курткой, но тут весь дом вздрогнул от первого раскатистого взрыва, и в мамином буфете жалобно звякнули чашки.

* * *

Норма Уотсон. «Мы пережили черный выпускной бал» (опубликовано в августе 1980-го в журнале «Ридерз дайджест» под рубрикой «Драма в реальной жизни»):

…и все случилось так неожиданно, что никто на самом деле даже не понял, в чем дело. Мы все стояли, хлопали и пели школьный гимн. А затем – я как раз стояла у преподавательского стола и смотрела на сцену – в ярком свете софитов мелькнуло что-то блестящее, металлическое. Рядом со мной были Тина Блейк и Сандра Джейкс, и, я думаю, они тоже это видели.

В воздухе вдруг расплескалось что-то красное. По венецианскому панно поползли густые потеки. Я почему-то сразу поняла, что это кровь, еще до того, как она пролилась на сцену. Стелла Хоран подумала сначала, что это краска, но у меня как будто предчувствие возникло – как в тот раз, когда моего брата сбил грузовик с сеном.

И Томми, и Кэрри облило с головы до ног, но ей досталось больше – будто ее взяли и макнули в ведро с краской. Она продолжала сидеть совершенно неподвижно. Группе, что стояла ближе к ним – «Джози-энд-Мунглос», – тоже перепало: брызги летели во все стороны. У лидер-гитариста была белая гитара, и она вся оказалась в красных каплях.

Я сказала: «Боже, это же кровь!», и тут Тина завизжала – очень громко, на весь зал.

Все наконец перестали петь, и наступила тишина. Я сама даже с места не могла сдвинуться, стояла словно прикованная. Взглянула вверх, а там – два ведра, крутятся над тронами на веревке и колотятся друг об друга. С них все еще капала кровь. И вдруг они упали вниз, а следом веревка. Одно ударило Томми по голове, и звук получился громкий, пустой – словно гонг.

Кто-то засмеялся. Я не знаю, кто, но смеялись совсем не оттого, что вышло все весело и забавно, нет. Грубый, истерический, жуткий смех.

И в этот момент Кэрри открыла глаза.

Вот тут-то все и расхохотались. Я тоже. Боже, это… это было просто дико.

В детстве у меня была диснеевская книжка «Песня юга», и в ней сказка дядюшки Римуса про чумазейку. На картинке чумазейка сидела посреди дороги – один к одному негритенок: лицо черное-черное и огромные белые глаза. Так вот, Кэрри открыла глаза, и получилось то же самое: только глаза белые, а все остальное – густого красного цвета, да еще свет горел так ярко, что они казались просто стеклянными – ну прямо как этот комик, Эдди Кантор, когда он глаза вытаращит.

От этого-то все и засмеялись. Удержаться было невозможно. Тут либо дашь себе волю и расхохочешься, либо просто свихнешься, а над Кэрри привычно смеялись уже много лет. В тот вечер мы все чувствовали себя частью чего-то особенного, словно она на наших глазах воссоединилась со всем нормальным человечеством, за что лично я только благодарила Бога. И вдруг это. Этот кошмар.

Нам просто ничего не оставалось. Или смейся, или плачь – но кто за все эти годы хоть раз пожалел Кэрри?