Кесарево свечение

Это все равно, сударь, как если бы вы прицелились в утку. Ну что, бабахнул, утка упала, это и все? Прикиньте сами, сколько всего существует вокруг этого вашего кардинального момента: еще четыре утки, летящие на рассвете вместе с вашей жертвой из одного озера в другое, перышко угасающей луны, бронзоватое свечение восхода, инверсионный след проходящего на большой высоте патрульного самолета, дальние выстрелы других охотников, от которых вам не хочется отставать, ваше воспитание, что позволяет вам убивать пролетающую тварь ради забавы, ваш тренированный на утку сеттер, который ни в чем не виноват, десятки, если не сотни маленьких глаз, глядящих на вас из листвы, идея творения и практика эволюции тварей, охотничья проза, возрожденная другом близкого к народу Власа Ваксакова Юрием Казаковым, ну и так далее. Не будь этого всего, вы, быть может, и на охоту бы не поехали. Таковы и романные обстоятельства. Грош цена той истории, вокруг которой не накручено всякого.

Итак, синопсис нашей истории, то есть выстрел в утку. Молодой человек встретил юную девушку, и они полюбили друг друга, как им казалось, на всю жизнь. На следующий день молодой человек попал в тюрьму, где провел, почитай, три года своей жизни. За это время девушку продали в подпольный бардак за границей. После многих надругательств она убегает от рабовладельцев, пускается в разные авантюры и, наконец, выходит замуж за богача. Советский Союз распадается. Молодой человек выходит на свободу, отбрасывает свои демократические идеалы и становится авантюристом денег. Невзирая на эти забавы, он одержим целью найти свою девушку. Семь лет они не могут встретиться, хотя порой оказываются очень близко друг к другу, иногда в одном доме. Наконец встречаются. Это происходит, кажется, в Лиссабоне, а может быть, и в другом месте: после всех этих театральных дел чувствуешь своего рода сильное похмелье и не всегда отчетливо помнишь, что и где было. Впрочем, это не важно. Важно, что они воссоединились. Вот и вся история, в том смысле, что все остальное не вмещается в синопсис.

Вокруг этого наворочена книга. Книга в общем-то продолжает наворачиваться, но уже за пределами синопсиса. Не будешь ведь называть продолжением этой истории рассказ о старике, который пишет что-то вроде этой книги и сбивает с толку читателей, направляя их предположения на ложный путь ради того, что ему кажется необходимым для романа.

Век истекал, и я от этого постоянно чувствовал себя не в своей тарелке. Постоянно себя уговаривал, что все эти наши века и тысячелетия только лишь правила детской игры. Ну что означают наши отрезки времени в контексте Вселенной? Во-первых, они смехотворно коротки; во-вторых, мы их сами придумали, чтобы как-то определиться в непостижимости, где нет ни грохота, ни света, ни жара, ни вращения планет. Что там происходит за пределами наших чувств, если вообще что-то происходит в нашем смысле? И все-таки: как нам жить теперь без XX века? Ведь совсем еще недавно шли времена, когда принадлежность к этому веку считалась признаком передовизны. Идет какой-нибудь молодой хмырь вроде меня, на носу у него темные очки «полароид», чиркает зажигалкой «ронсон», в башке у него сочиняется «телеграфная проза» или рок-опера; вот про такого совсем еще недавно говорили: настоящий человек XX века!

Как быстро это все прошелестело мимо! Осталось только отстегнуть на себя последнюю страницу, и за ней начнутся времена, когда о том гипотетическом хмыре будут с усмешкой или с грустью говорить: «Ну что вы хотите от него, ведь это же человек двадцатого века». Вот мама моя всегда называла себя «человеком девятнадцатого века». Она родилась в первом десятилетии XX — никогда не говорила точной даты своего рождения, всегда старалась «зажать» парочку оборотов вокруг Солнца — прожила две трети этого века, вместе с ним и воспаряла, вместе с ним катилась и вниз, в его зловонные гулаги, то дерзновенно бросала ему вызов, а то опускала в отчаянии руки — укатали сивку крутые горки, однако всегда называла себя «человеком девятнадцатого века».

Первые тридцать с чем-то лет XX расправлялся с XIX, добивал его в революциях и гражданских войнах. Я так стар, что даже помню тех революционеров и бойцов. Если угодно, могу поделиться воспоминаниями. Человек XXI века из тех, что миллионами ходят вокруг, прижав руку с мобильником к уху, словно отоларингологические больные, смотрит на меня как на психа: делиться воспоминаниями? Посещайте наш chat box, там и делитесь воспоминаниями. Нет уж, я лучше расскажу своему коту что-нибудь из этой оперы.

Мы нервные люди

Я сижу в столовой, один за круглым столом, и тупо смотрю на тарелку с манной кашей. Я там уже накрутил множество сфер своей ложкой. В центре сфер, как Солнце, плавится кусок сливочного масла. Ложка теперь кружит по периферии, как Нептун. Входит революционер. Он в кителе с красным эмалевым значком на кармане. «Заведи патефон», — прошу я его. Подумать только, это я был там, бутуз, раскормленный манной кашей!