Кесарево свечение

Данная пилюля была не уничтожающего, а очищающего и возвышающего свойства. Последнее достижение специального химотдела, она насыщала все клетки реципиента сверхъестественной любовью к коммунизму. Опыты, проведенные в Сухумском питомнике, безоговорочно подтверждали ее эффективность. По просьбе Сталина, именно Пабло Пикассо должен был стать первым человеком огромной коммунистической любви.

– Какие великолепные птицы садятся к вам на крышу, маэстро, – волшебным голосом проговорила Анна и, едва лишь художник метнулся к стеклянному скату: «Птицы, мадам? Вы видите птиц?», разжала свои пальцы над его бокалом шампанского.

Результат превзошел все ожидания специалистов ОГПУ: немедленно после употребления отравленного напитка художник возгорелся гомерической страстью. Произошла, правда, небольшая накладка: чувство его направилось не к Учению, а непосредственно к Анне, посланнице. Он быстро раздел ее догола, не обратив даже внимания на то, что под модной блузкой у нее оказалась майка спортобщества «Динамо», и на несколько часов внедрился в ее благодатное тело. Птицы и впрямь опустились на крышу и даже проникли внутрь студии – священные гуси Приапа.

– Паблито, мой Паблито, – шептала казачка так, как ее учили на курсах младшего командного состава секретных органов, – скажи мне, как ты любишь меня, в качестве кого, в качестве чего?

Но он не отвечал, он молча предавался своей оргии; в закрытых его глазах бушевал шторм беспредметной живописи. Он даже не слышал, как Анна пела. Песня «Ехали мы, ехали, селами-станицами» сменилась медовым сентиментом «Ну, прощай, дорогой наш боец молодой! Береги ты родные края! А вернешься домой, и станцует с тобой гордая любовь твоя», а потом, в унисон с ускоряющимся ритмом любовного пира, Анна рванула зажигательный молодежный шлягер «Эх, Андрюша, нам ли жить в печали, не прячь гармонь, играй на все лады!».

При очередной смене позиций нимфа социализма узрела в углу студии под направленным светом лампы восемнадцать листов ватмана с объемными изображениями каких-то голых, то ли человеческих, то ли псевдочеловеческих, в общем, буржуазно-извращенных фигурок. Трудно было даже понять, какой пол в этих формах был представлен – мужской или женский. К примеру, женственная округлость с соском (или с тремя длинными, как у колхозной коровы, сосками) переходила непосредственно в железный штырь с набалдашником, а из этого штыря торчал еще менее значительный, но тоже весьма впечатляющий штыренок, своего рода намагниченный хвост плодородия. Анна ахнула: что-то в этом роде она уже видела в альбомах Натанчика (Николайчика), только тот эти кощунственные опыты прятал, а тут они были выставлены напоказ.

– Ох, Паблито, Паблито, у нас бы тебя за такие штуки по головке не погладили, – прошептала она и протянула руку назад, туда, где бесился конец Пикассо. Кощунственный трепет сотрясал теперь все ее существо, и она, такая хорошо подготовленная пролетарка, уже не понимала, где ее грудь, а где его штырь, где их общий хвост и где разъятые чресла. Теперь и карандашные скетчи, которые она видела прямо перед собой, перетекали один в другой, словно вечная плазма.

Наконец по прошествии часов Пикассо подумал, что, кажется, больше уже никогда не сможет выбраться из Анны, и, подумав так, тут же выбрался из нее. И рухнул рядом с ней в бесчувственные объятия Морфея.

Перебравшись через Пикассо, Анна попыталась встать на дрожащих ногах. Ей это удалось. Нельзя не отдать должное значкисткам ГТО: они действительно готовы к Труду и Обороне. Уже через несколько минут она своей обычной барельефной походкой вышла на улицу. Там ее давно уже ждал автомобиль с темными шторками.

– Товарищ комиссар первого ранга, ваше задание выполнено! – сказала она, усаживаясь на заднее сиденье.

В тот же день делегация деятелей культуры выехала из Парижа в восточном направлении.

И никогда более на протяжении своих жизней Пабло и Анна не встречались. Несмотря на столь существенные заслуги перед Учением, Анна была навечно зачислена в разряд «невыездных». Натан, вскоре ставший Николаем, вояжировал теперь без супруги. Имя Пикассо стало табу в семье Гореликов. Лауреат Сталинских премий ненавидел кумира буржуазных снобов. Однажды, уже в период хрущевских гонений на «модернизм», старик пришел к секретарю ЦК КПСС Л.Ф. Ильичеву и сообщил, что Пикассо ходит по кабакам Левого берега Сены и слезно кается, бьется лысиной в стены. Дескать, всю жизнь притворялся, искажал реалистическое искусство на потребу буржуазии, но теперь завязал и будет учиться заново.

Ильичев, как и все тогдашние цекисты похожий на мелкого бюргера, пришел от этого сообщения в неописуемый восторг.

– Значит, все-таки действует! – вскричал он.

Лауреат вгляделся в малопримечательное лицо.

– Что действует, Леонид Федорович? – Неужели даже этот жалкий секретаришко знает о той таблетке 1931 года? Неужели не умеют тайну хранить товарищи?

– Как что?! – Ильичев бешено закрутился на своей знаменитой рояльной табуретке. – Наше Учение, наша позиция!