Кесарево свечение

Я вспомнил. В 1989-м, когда я впервые приехал в родной город из эмиграции, местное одуревшее от свободы телевидение устроило мне съемку возле здания, где в 1937-м помещался НКВД и где мучили моих отца и мать. Помнится, режиссер этой программы, татарин, время от времени мне шептал: «Больше трагизма, Стас Аполлинариевич!» Вокруг стояла группа восторженной местной интеллигенции: Стас Ваксино вернулся к родным пенатам! Один из них подошел в перерыве: «Стас, узнаешь меня? Я Коля Нащокин!»

Я, конечно, тут же его «узнал», мы обнялись, но после съемки он стал мне взволнованно и быстро напоминать о прошлых временах, и тогда я его лучше вспомнил. Он был лет на пять-шесть моложе меня, то есть когда наша студенческая компания считалась в городе «золотой молодежью» (в своих затертых до зеркального блеска штанах мы, помнится, называли себя «зеркальной молодежью»), их компания школьников взирала на нас с восхищением.

Мы их не очень-то замечали, в свою очередь восхищаясь группой профессиональных джазистов, обосновавшихся в нашем городе. Это были настоящие иностранцы, русские из Шанхая, осколки знаменитого биг-бэнда Олега Лундстрема, большая часть которого была определена на жительство в Казань.

После окончания университета наша компания распалась, и на ведущее место в городе выдвинулась группа Коли Нащокина. Именно они стали тогда главными фанатами «джаза с саратовским акцентом», зачинателями первых фестивалей и т. д. Естественно, я про все это забыл после стольких десятилетий довольно сумасшедшей жизни и с удивлением увидел, что в Саратове до сих пор живут теми временами.

Поражала юность этого совсем уже немолодого человека, Коли Нащокина. То ли он разгорелся тогда от воспоминаний, то ли это вообще было его свойством, только физиономия и особенно глаза сияли, как у подростка. Мы ходили по центру, вокруг театра и в сквере, где огромный, как лошадь Александра Третьего, Ильич перстом указывал почему-то вниз (уникальный в своем роде истукан), словно говоря: «Здесь копайте, товарищи!» Мы делились воспоминаниями, и странным образом все, о чем говорил я, немедленно подхватывалось Колей, словно он был моей тенью в те годы (он, кстати, говорил, что походил тогда на меня и даже однажды был за это бит комсомольской дружиной), тогда как его воспоминания оставались без тени. Впрочем, вру, тень от него не отставала: в течение всей этой чудесной встречи за ним с несколько придурковатым видом тащился долговязый подросток, Колин сын Коля.

Вот он и спрыгнул с трамвая, увидев меня; придурковатости как не бывало. Оказалось, что он вовсе не милиционер, хотя и носит славную форму. Он просто учится в академии милиции на юридическом факультете, собирается стать адвокатом. Что касается отца, друга вашей юности, Стас Аполлинариевич, он сейчас оказался в тяжелой ситуации. У него отказали почки, и в настоящее время он находится в клинике профессора Рахманова. Я как раз иду его навестить и, если позволите, передам ему от вас привет. Вот будет счастлив папа!

Не так уж много правильных поступков совершил в своей жизни вечно чем-то замороченный сочинитель, но тут в голову ему пришла единственно правильная идея. «Послушай, Коля, а что, если я с тобой пойду навестить Колю?» Будущий адвокат в милицейском мундире посмотрел на меня как бы с недоверием – не шутит ли с ним герой саратовского экрана, а потом сказал, что это было бы замечательно. Потом он добавил, что папа будет очень рад увидеть человека, с которым так много связано. И что-то еще добавил, все в превосходной выдержанной манере.

Мы отправились в район клиник мединститута, куда, помнится, студенты других вузов наведывались поглазеть на медичек, известных своими «внешними данными». Урологическая клиника Рахманова помещалась, как и прежде, в стильном, с колоннами ампир, особняке XIX века. Этот Рахманов, нынешнее светило, в наше время был известен как Гизька Рахманов, чемпион тяжелой атлетики, малый поперек себя шире, о котором шутили, что он ставит рекорды, потому что ему поднимать ниже, чем другим. И вот из него вырос такой незаменимый специалист, человек полезный для родного города, в отличие от тех, кого судьба и шалая воля носит всю жизнь за тридевять земель.

В стильном здании теперь помещались только лекционный зал и учебные классы, а лечебным палатам был отведен новый корпус – восьмиэтажный урод из серых блоков. На шестом этаже, куда мы попали без всяких проволочек и куцых халатиков, которыми раньше снабжали посетителей, мы вошли в палату на шесть коек, одна из которых была завешана простынями. «Это не папина, – поспешил заверить младший лейтенант. – Папина – вот, у окна».

Мы продвинулись внутрь. Запах тут стоял такой, что казалось: вот он, запах самого худшего! Впрочем, скажу наперед, что и к этому «самому худшему» привыкаешь, а по выходе из палаты удивляешься его отсутствию. Возле окна на простынях вытянувшись лежал изможденный старик с запавшими голубоватыми щеками и багровыми подглазиями. Веки у него были опущены, и ни за что в жизни в нем нельзя было узнать вечного юношу Колю Нащокина-старшего.