Кетанда

Он пришел к костру и бросил спиннинг в кусты. Потом подумал и решил взять шнур — может, пригодится. Снял шпулю с катушки и тут понял, что этим шнуром нужно вязать плот. Он быстренько отрезал у гольцов головы, засунул в банку с водой, пристроил на углях и пошел к плоту.

Через два часа все было хорошо увязано. Ему удалось затянуть не только концы поперечин, но и слабые места в середине. Мишка нашел в заломе длинную жердь, обрезал сучки, вернулся и столкнул плот на воду. Осторожно, опираясь на шест, встал на неровную поверхность, походил. Плот надежно держал. Можно было стоять даже на самом краю.

Мишка сидел у костра. Перед ним стояла горячая закопченная банка, из которой торчали разварившиеся, побелевшие гольчиные морды. Он ждал, когда немного остынет. Голодный, грязный, в дырявом сапоге, провонявший медвежьей шкурой. Он рассматривал свои огрубевшие, в ссадинах и стланиковой смоле руки и улыбался, щурясь на солнышко. Вокруг было тихое, ясное утро, такое тихое, что слышны были только тонкие, редкие пересвисты синиц, да казалось, что слышно, как падают, кружась, последние осенние листья.

К морю он сплавился только через три дня, и все это время пришлось вкалывать с утра до вечера. Плот вел себя неплохо, но глубоко сидел в воде и часто застревал на мелких перекатах. Приходилось слезать и помогать шестом как вагой, а иногда и подолгу разгребать сапогами мелкую гальку. Нога все время была мокрой и очень мерзла. Мишка вырезал из шкуры меховой вкладыш в сапог, но это помогало слабо. Дело шло медленно. Временами он думал бросить плот и пойти пешком, но чувствовал, что с голодухи здорово ослаб, а шкура была тяжелой. Но самое главное — речка разбилась на множество проток, и ему пришлось бы много обходить, а кое-где и переплывать, и он продолжал спускаться на плоту.

Почти все время шел снег. Он уже не таял, и берега, и большие камни в воде были белыми, а река, казалось, почернела. Мишка выходил рано утром и заканчивал почти в сумерках. Ночевал как придется — шкура спасала — мерз, конечно, но больше страдал от голода. За три дня он подстрелил и съел трех больших, вонявших рыбой чаек и одного кижуча. Кижуча запер бревном в мелководном илистом заливчике. Целый час ловил его руками, пытался оглушить палкой и в конце концов пристрелил, израсходовав последний патрон.

На третий день, вечером, он понял, что море уже совсем близко — в реке появились нерпы. Они грелись на косах, неподвижно лежа на спинах и задрав хвосты и головы. Когда он подплывал, нерпы заполошно с шумом и брызгами бросались в воду и тут же, удивленные, выныривали рядом, мокро блестя большими черными глазами. Мишке хотелось их погладить.

Сначала ветер принес влажный соленый запах, а вскоре Мишка увидел вдали темную полоску морской косы и светлый разрыв в ней, через который речка уходила в океан.

Был прилив, вода давила с моря, и последние метры Мишка дошел на шесте. Он причалил, вынес на заснеженный верх косы шкуру, карабин и консервную банку. Было пасмурно и тихо. Море заливало легкой прозрачной водой мокрую гальку, не доставало до снега, и с шипеньем отступало. Темнело. Дым с рыбацкого стана стелился по черному заливу.

Совсем рядом на мысочке сидели нахохлившись большие морские чайки, не обращая на Мишку никакого внимания.

КАК РАСПИЛИТЬ ТОПОЛЬ…

Тополь упал ночью. Гром грохотал. Дождь лил как из ведра, а ветер метался по саду, терзал что-то на крыше и рвался в старые окна. Баба Ксения как раз стояла на коленях под иконами. Трепетали язычки лампадок в темноте.

И тут полыхнуло мертвенным светом в окно, лики святых на миг исчезли, и что-то огромное затрещало в саду и двинулось к ней, круша все на своем пути. Баба Ксения вздрогнула невольно, а губы сами собой, сбившись с молитвы, зашептали: «Прости, Господи, меня грешную!»

Не попал тополь на дом. Наискось, в сад рухнул. Угол только задел и ветками содрал рубероид с края крыши. Но забор у старухи повалил, по пути сломал две старые яблони и вишню и еще до соседей дотянулся вершиной.

Баба Ксения, сколько ее помнили, загнутая совершенным крючком от самой поясницы, так загнутая, что и разговаривать могла только повернув голову набок и глядя снизу, как бы извиняясь, что с ней так неудобно, горбилась возле тополя в хмурых утренних сумерках. Весь угол сада было не узнать.

Глаза ее, однако, осматривали тополь спокойно, даже казалось, что она и жалеет его. Еще зеленого и мокрого после дождя, но умирающего. Она попыталась отодвинуть толстую ветку от пышной клумбы с георгинами, но не смогла и, подобрав мокрый подол, заковыляла в сарай.