Кетополис: Киты и броненосцы

Вообще-то и нам, и «механикам» повезло, что школы морской пехоты находятся за городской чертой, – иначе вряд ли бы кто из нас выжил. Морпехи – страшные люди. Серая дубиноголовая масса, которая умеет только одно – убивать. Иногда мне кажется, что их боевые автоматоны гораздо более человечны, чем они сами.

Тушинский достает бутылку из ведерка. Разливает шампанское по бокалам.

– Выпьете, Козмо? – говорит он. – Напоследок. Прежде чем я размозжу вам голову?

Глаза неестественно блестят. Голос иногда плывет, как на заезженной пластинке.

И тут я понимаю, что происходит. Тушинский играет трезвого.

А на самом деле…

Додумать я не успеваю – дверь открывается.

– Вот вы где! – Ядвига замолкает, смотрит на нас по очереди – внимательно. – Так, – она входит в комнату, – что здесь происходит?

Мы молчим.

– Ничего не было, – говорит она. – Слышите? Ничего. Вы сейчас мне это оба пообещаете.

Ядвига встает между нами. Пользуясь моментом, я вынимаю у Тушинского из пальцев бокал и отступаю на шаг. Движение почти танцевальное. Раз – и готово. Весело.

Актер стекленеет.

– Генрих, пожалуйста… – Она заступает ему дорогу. – Козмо!

Интересно, как меняется ее голос. Минуту назад – сама мягкость, сейчас – укротительница тигров. Еще немного – и мне разожмут челюсти стволом револьвера.

Шампанское щекочет нёбо. Хорошо.

– Вам уже хватит, Генрих. Оставьте мальчика в покое.

Она осекается.

Пауза.

Я с силой швыряю бокал в пол и выхожу.

…Вообще-то нам обоим было достаточно. В отличие от невменяемого Тушинского я это прекрасно понимал. Но меня неожиданно взбесило это «мальчик». Если бы меня отвергли, я бы ушел отверженным. Это почетная капитуляция, уходим под барабанный бой, распустив знамена. Но так! Так!

В общем, кровь должна была пролиться.

…Меня трясет. За моей спиной разливается запах шампанского – липкий, сладкий. Просачивается в щель под дверью. Я врываюсь в гостиную и с разгону натыкаюсь на человечка в дешевом партикулярном платье. Черт, он-то откуда взялся? Жидкие светлые волосы. Человечек оборачивается, чтобы возмутиться, открывает рот…

На редкость уродливая рожа. Я говорю:

– Будете моим секундантом?

– Я-я? – «уродливая рожа» еще и заикается. Прекрасно!

– Да.

– Это т-так… я н-не знаю, что сказать…

– Скажите: всегда к вашим услугам, господин Дантон.

Белесые брови поднимаются и опадают.

– Я-я к вашим… – Он спохватывается: – Н-но я же н-ничего не знаю!

– Тем лучше. Сейчас я вам все подробно объясню. Вы тонкий человек, вы поймете. Мне нанесли страшное оскорбление, – я голосом выделяю «страшное». Мне весело, я уже все решил. Человечек покорно кивает. Бедняга. Похоже, он из тех, кто вечно «делает услуги». А ведь молодой совсем. – Кстати, как ваше имя?

– П-по… – Он мучительно выгибает брови. – Я-ян П-по…

– Отлично! Так вот, дорогой Ян. Вы любите оперу?

Похоже, это окончательно сбивает его с толку.

– К-конечно.

– А я – нет. Так вот, о деле. Я оскорблен…

В груди у меня вдруг оказывается нечто мертвое. Точно на месте сердца – резиновый кальмар, распустивший вялые щупальца.

– …и желаю драться.

4. Опера

Давайте поговорим о ненависти.

Я ненавижу:

Ноты и клавиры.

Ненавижу: либретто и гаммы.

Гремящий рояль в гостиной.

Мужские распевающиеся голоса.

а-А-а-а-А-А-а.

Ненавижу.

Ария клокочущей ненависти для низкого голоса и фортепиано, исполняется в тональности ре минор.

Еженедельные музыкальные вечера у Дантонов. Отец высокий, сухощавый, в гражданском костюме в тонкую полоску, черный галстук. Встречает гостей. Мама за роялем (белое платье… низкий приятный голос, теперь редко поет сама, часто хворает… жаль, красивая женщина, слышу я голоса), впервые вышла после долгой болезни. Она худая и бледная, играет чуть неловко, механически, часто сбивается – но все вокруг уверяют, что она прекрасна. Да, прекрасна! Увлеченные люди.

А потом они начинают петь…

Я знаю, что вы хотите спросить.

Да, я умею.

– АААА, – я опираю голос на грудь. Он взвивается под потолок, летит вперед, наполненный металлом и обертонами, поддержанный посылом и вибрато. – ДЕЕ-ЛИИИ-ДААА! – раскатываю я начальную фразу из «Левиафана».

По крайней мере, меня учили.

Воспоминание юности: меня заставляют.

На самом деле я тайно готовлюсь к поступлению в Навигацкую школу – туда принимают с четырнадцати. Под подушкой у меня учебник математики, голова заполнена уравнениями квадратного корня, в пальцах – сплошная тригонометрия. Я мечтаю быть моряком и совершать подвиги, как Морской Гром (нет, Гром уже – для маленьких!). Как Горацио Хорнблауэр.

А меня знакомят с новым учителем. Маэстро Доменико Туччи.

Где родители брали этих итальянских маэстро? Выписывали по почте? Кетополис все-таки не Европа. Здесь не ткнешь пальцем в первого попавшегося гондольера, чтобы он оказался учителем пения.

У отца был красивый, хотя и слабоватый тенор. У мамы – драматическое сопрано. А я иногда переходил на такой бас, что люди пугались…

Взросление. Ломка голоса.