Кэтрин

Вырвав, сверх всякого ожидания, значительную часть своих денег из цепких лап Брока, граф Густав Адольф фон Гальгенштейн, этот бесподобный молодой человек, разумеется, не помнил себя от радости; и частенько потом говаривал не без лукавства, что судьба едва ли могла распорядиться более благоприятным для него образом, и он ей за это горячо благодарен; в самом деле, ведь не укради мистер Брок эти деньги, его сиятельству пришлось бы выложить их в уплату своего карточного долга уорикширскому сквайру. А так он мог сослаться на свое бедственное положение, что и не преминул сделать, и уорикширский победитель остался ни с чем, если не считать весьма неразборчивого автографа Густава Адольфа, коим последний признавал себя его должником.

Признание это было вполне чистосердечным; однако признавать долги и платить их — не совсем одно и то же, в чем читатель, без сомнения, не раз имел случай убедиться; и мы можем заверить его, что до дня своей кончины уорикширский сквайр так и не увидел ни одного шиллинга, четвертака, луидора, дублона, мараведи, тумана или рупии из той суммы, которая была ему проиграна monsieur де Гальгенштейном.

Названный молодой дворянин, как о том упомянул мистер Брок в рассказе о собственных приключениях, приведенном нами в одной из предшествующих глав, некоторое время находился в Шрусберийском узилище, куда был заточен за некоторые другие долги; но сумел освободиться с помощью справедливого и благодетельного закона, изданного для спасения несостоятельных должников; а неделю спустя ему посчастливилось встретить, уличить и обратить в бегство капитана Вуда, он же Брок, и таким образом вернуть остаток своих денег. После чего граф с примерной скромностью предпочел временно покинуть Англию; и мы не вправе утверждать, что долги поставщикам были им уплачены в отличие от так называемых долгов чести.

Разрешив таким образом вопрос о долгах, доблестный граф обратился к влиятельным друзьям, которые помогли ему получить пост за границей, и несколько лет безвыездно прожил в Голландии. Здесь он познакомился с очаровательной госпожой Сильверкооп, вдовой некоего лейденца; и хотя дама эта уже вышла из возраста, когда женщине свойственно зажигать сердца нежной страстью, — ей было за шестьдесят, — и не обладала, подобно своей современнице, француженке Нинон де Ланкло, прелестями, перед которыми бессильно время (ибо миссис Сильверкоои лицом была красна, как вареный рак, а осанкой напоминала гиппопотама); и ее нравственные качества не возмещали ее физических недостатков (ибо она была вульгарна, ревнива, зла, да притом еще пьяница и скряга), — тем не менее monsieur де Гальгенштейн сразу же пленился ею; из чего читатель, верно, заключит (ах, пострел, знает ведь людскую природу!), что почтенная вдова была богата.

Так оно и было; и граф Густав, пренебрегши разницею между своими двадцатью поколениями предков и ее двадцатью тысячами фунтов, повел отчаянную атаку на вдову и в конце концов заставил ее сдаться — как бывает с любой женщиной, если только мужчина достаточно настойчив; я в этом глубоко убежден по собственному опыту.

Дело завершилось свадьбой; и любопытно было видеть, как этот изверг и домашний тиран, каким он себя выказывал в жизни с миссис Кэт, мало-помалу оказался в полном подчинении у своей необъятной графини, которая помыкала им, точно слугой, начисто лишила его собственной воли и требовала точнейшего отчета в каждом шиллинге, который он от нее получал.

Что помогло ему, жалкому рабу госпожи Сильверкооп, в свое время забрать такую власть над миссис Кэт? Думается мне, в схватках этого рода решает дело первый удар; а графиня нанесла его ровно через неделю после свадьбы и тем утвердила за собой главенство в семейной жизни, которое граф уже никогда не пытался оспаривать.