Кеворка-небожитель

Увидев Цытирика, Нак Пакуа несколько смешался — он не рассчитывал увидеть здесь этого бессмертного, этого плоского писаку, неизвестно за какие заслуги ходившего в авторитетах у Матери-Истории. Теперь, чтобы не прослыть навек грубым злодеем, надо было поставить последнюю точку, а может быть, последний восклицательный знак как можно более аккуратно, не запятнав себя.

Нак Пакуа нахохлился, чиркнул головой и взглядом приказал Раплету — давай.

— Это неслыханное злодеяние — дело рук изменника Кеворки и его сообщников-землян, с которыми он вступил в преступный сговор еще там у них на Земле, — начал Раплет. — Они уничтожили наше самое святое и высокое. Мало того, изменник открыл чужакам тайну выхода из пространства Олфея! Где гарантия того, что земляне теперь не пустятся в космический разбой, не примчатся завтра на Альдебаран? Гарантия есть! Она напечатана немыслимой силой ума и вдохновения на лице Нака Пакуа. Уже готовится его приказ: заменить растительное дело Фигософа спасительной и эффективной технобрутией. От имени всех, кто удостоин чести здесь присутствовать, я приветствую амеров и авезудов, которые говорят биобрутии свое решительное «нет». Отныне и навсегда только амеры и наш отец Нак Па… — голос Раплета оборвался, от большого внутреннего перенапряжения у него расплавились и полыхнули огнем контакты бимольного уровня.

Нак Пакуа набросил на вздыбленное пламя свой плащ, огонь погас, и Нак отфутболил упавшего докладчика в сторону. Раплет в последний раз закричал «Долой биобрутию!», загремел, как старое дырявое ведро, и закатился куда-то в кусты.

Эта сцена произвела тягостное впечатление на авезудов, но тут из толпы выскочил на поляну новоявленный амер Карп.

— Мой предшественник Раплет был абсолютно прав, когда восстал против биобрутии. Долой ее! Авезуды, поднимите высоко изменника биобрута Кеворку. Пусть все его видят. Мы уверены, что ни один технобрут никогда не поднимется до уровня этого биобрута. Я не оговорился. Биобруты поклоняются высоте, а мы — Наку Пакуа. Разве он высок? Он — низок, но именно в этом его величие. Его величеству Наку Пакуа — слава! Его высочеству Фигософу — наши соболезнования! Изменнику Кеворке — смерть!

Сильные руки Карпа подняли Кеворку, раскачали и пустили, как стрелу, к подножию Гвадария.

Кеворка ударился головой о ствол дерева, голова его вспыхнула яркой звездой — белым карликом, и последняя высокая нота его жизни прозвенела в пространстве Олфея. Кончаясь, он вспомнил Землю и отлетел к ней.

Неожиданный и страшный удар по стволу пробудил Гвадария из последнего забытья.

— По праву Гвадария я правил Альдебараном, — просипел он, собрав остатки своих когда-то могучих сил. — Никто не поручал мне этого… все случилось само собой, потому что корни мои — корни всего живого в нем. И неживого тоже. Они уходят во всех вас… Несчастные, вы думаете — погубили меня? Вы погубили себя. Я — это вы… в любом из вас живет, жила… моя частичка, частица меня…

Нак Пакуа закричал:

— Не слушайте это бревно, я теперь у вас — Самый-Самый!

Карп покоробился от зависти, тени знаменитых ученых зашевелились, пришли в движение, внезапно проявились их настоящие лица — добрые и живые, однако это длилось одно лишь мгновение, и когда оно кончилось, все на Альдебаране перестало существовать.

Фигософ зашатался, его корни, пропитанные смертельным ядом, совсем истончились, ослабели, и он с треском повалился на поляну, придавив собой все.

Испарились авезуды все до единого. Не проснулся хинг Мулле, смеявшийся во сне до полной одури. Не допел свою песню пастух Кинда. Не успел вернуться к своему хозяину Эрумий. Гут канул в вечность. От Нака Пакуа остались одни магнитные стрелки и чудовищные рога музыкальных грифов… Мертвый альдебаран лежал под ними…

Чурики с Кимой летели на большой высоте, и только поэтому Фигософ при падении не задел их ветвями и не увлек за собой в страшную бездну, в черную дыру. Долго и безуспешно искали они хинга Мулле. Они никого не нашли, и только жуткий сонный смех Мулле, разбросанный здесь и там, изредка долетал до них и заставлял их вздрагивать.

Кима выучила язык крылатого и пыталась его приручить, но Чурики не давался, он был постоянно раздражен и цеплялся к каждому ее слову. Что бы она ему ни предложила, ни сказала — все вызывало в нем бурю неприязни и буйный протест: настолько они были чужими и чуждыми друг другу.

— Ничего не понимаю, не — по-ни-ма-ю ни-че-го, — с отвращением повторял Чурики, — был Альдебаран — и нету Альдебарана! Совершенно не узнаю знакомых мест — куда все и вся подевались?

Кима не слушала Чурики и твердила свое:

— Где же наши? Они должны быть где-то поблизости — я чувствую это, а чувство это еще не разу меня не обмануло… Аленькааа! Наташааа! Витяяя!

— Они давно забыли тебя, кому ты нужна — сама посуди, — дразнил ее Чурики. Ему очень нравилось доводить ее до слез. Пока до слез не доведет — не успокоится. — Я тоже связался с тобой только из-за королевства, если бы не это, я бы давно тебя бросил!