КГБ: приказано ликвидировать

Теперь еще серьезный вопрос о плате за помещение Корпуса, 1-го октября нужно платить 5000 франков нотариусу… Вероятно, он уже заявлялся к Вам. Деньги эти имеются (далее следует указание, в каких папках и конвертах лежат те или иные денежные документы или наличность).

Таким образом, этот платеж можно считать обеспеченным с избытком. Избыток в размере 1000 франков предназначался мною для уплаты по личному моему векселю, срочному 15 октября и выданному адвокату, ведущему дело Вонсяцкого против нас. На всякий случай переписка его со мной, кажется, тоже находится в папке (желтой) Корпуса-Лицея. Когда он выиграл процесс о выселении Корпуса-Лицея из дома, принадлежащего Вонсяцкому, то по окончании всяких сроков и апелляций я заключил мировую о выезде в половине июля, что мы и исполнили, и выплате ему 3500 фр. в разные сроки: 2500 фр. ему уже выплачены, а векселя мои, обусловившие платежи, мне последовательно были возвращены. Остался один вексель на 100 фр. сроком 15 октября.

Я бы ничего не имел против — по поговорке “нет худа без добра” — хотя бы в этом случае использовать мою невольную безвестную отлучку, чтобы этому “оберфашисту” причинить маленькую неприятность за все зло, которое он причинил Корпусу-Лицею. Пусть ждет получения денег до моего возвращения или ищет меня по Божиему Свету. В виду моей вынужденной отлучки никто не обязан ему платить за меня по моему векселю, а к тому времени на моих счетах в банках, вероятно, не останется и ста франков. Квартиры же у меня нет. Пусть это станет маленькой улыбкой судьбы среди той грозы, которая разразилась надо мною».

«28 декабря 1937 г.

Лично

Господину Народному Комиссару

внутренних дел С.С.С.Р.

Ежову

К сожалению, вчера во время нашею разговора я до последней минуты не знал, с кем говорю, и вопрос этот выяснился для меня лишь в момент вашего ухода. Поэтому в разговоре нашем я не счел себя в праве касаться моих показаний следователю — какое отношение к его работе имеете Вы и Ваши спутники я не знал. Сейчас, когда положение для меня прояснилось, я, уже не опасаясь быть некорректным по отношению к следователю Н.П. Власову, могу довести до Вашего сведения, что кроме устных, показаний о секретной работе с 30-го по 37-й год с моего ведома и одобрения особым лицом, мною для сего приглашенным и на средства, специально для сего собранные, я по желанию следователя составил еще и записку с моими показаниями, касающимися Повстанческого Движения в С.С.С.Р. Эта записка была предъявлена мною следователю лично 10 октября при свидании. Признав ее неисчерпывающей, следователь оставил ее у меня с тем, чтобы я ее срочно дополнил некоторыми сведениями и обещал зайти за нею на следующий день 11 октября вечером. Но ни 11-го окт., ни позже следователь ко мне не приходил, и я его больше не видел, а записка с моими показаниями (стр. 1-12), как и дополнение к ней (стр. 13–18) до сего времени лежат у меня. Считаю своим долгом довести ее до вашего сведения, тем более, что в ней имеются ответы на некоторые вопросы, слышанные мною вчера».

В конце Миллер вновь просит дать о нем весточку жене в Париж, а также просит вернуть ему карманные часы (объясняя, что время зимнее, в камере темно, и он не может разобрать, который час). Он попросил и еще об одном «послаблении», а именно о разрешении иметь перо и бумагу, поскольку он хочет начать писать свои воспоминания.

Записку, о которой упоминается в письме, написанную на восемнадцати страницах, генерал отправил наркому вместе с письмом.

Миллер пытался доказать, что РОВС, равно, как и он сам, не были причастны к повстанческому движению в СССР.

Там, к примеру, сказано:

«В моем показании я излагаю все, что у меня сохранилось в памяти. Никакой непосредственной связи с организацией повстанческих движений я не имел и вообще за эти 7 1/2 лет бытности председателем РОВС слышал всего о двух крупных повстанческих движениях — в 1930 г. в Восточной Сибири и на Северном Кавказе в 1932 или 1933 годах — точно не помню…».

30 марта 1938 года генерал Миллер вновь пишет Н. Ежову:

«…Я решаюсь еще раз просить Вас исполнить мои просьбы, изложенные в заявлениях моих от 4 ноября и подтвержденные в моем обращении к Вам 28 декабря пр. г. и разрешить отправку моей жене хотя бы самого краткого письма с уведомлением, что я жив и относительно благополучен… Я так ярко вспоминаю, как тяжело страдала от неизвестности жена Ген. Кутепова, а с ней и все мы, хорошо знавшие его, рисуя себе картину всех тех ужасов и физических страданий, которые должны были ожидать его в Москве…»

В том же письме он впервые обращается с еще одной просьбой — ему хотелось бы побывать в церкви. Он напоминает о декларации советского правительства и даже о трудах Ленина на эту тему:

«В предположении, что заветы Ленина чтутся и соблюдаются его учениками и преемниками, нынешними распорядителями судеб русского народа, в полной власти которых я сейчас нахожусь, я решаюсь просить Вашего разрешения мне отговеть на ближайшей неделе в одной из московских церквей по Вашему выбору».

И далее: