КГБ шутит. Рассказы начальника советской разведки и его сына

По некотором размышлении выяснилось, что все свежее, яркое, интригующее относится к вещам временным и несущественным – конституции, указы, выборы, газеты, политики, концепции, программы, доктрины, или же (из другой области) – автомобили, компьютеры, моды, цены, еда. Все это могло составить бесчисленное множество комбинаций и действительно показаться чем-то новым. В этом отношении реальный мир никогда не старел и никогда не застывал на месте: на смену кринолинам и робронам приходили мини-юбки, конные экипажи уступали место автомобилям, самолеты – ракетам, счеты с деревянными костяшками сменялись компьютерами, кино – телевидением. Так же мелькали имена модных философов и писателей, певцов и художников, танцоров и поэтов, политиков и мошенников.

Пласт наслаивался на пласт, гора цивилизации непрерывно росла, тянулась к небу. Гора создавалась людьми и была населена людьми от подножья до вершины. Генералу пришлось поездить по Индии, по ее дремлющему захолустью. Маленькие городки, когда-то заложенные на плоской равнине, вознеслись на высокие холмы многовекового, сбитого до каменной прочности житейского мусора. По вечерам вереницы женщин в пестрых сари с глиняными и медными кувшинами на головах царственной походкой спускались по крутому склону к древнему колодцу. Колодец остался там же, на равнине, где его выкопали пращуры и где они слепили первые глинобитные жилища. Сари на женщинах были из синтетической ткани.

Эта картинка из жизни вставала перед глазами Старика, когда при нем велись беседы о прогрессе человечества. Вспоминались при этом почему-то и такие не относящиеся вроде бы к предмету сцены: ракеты, крушащие иракские города; самолеты, наносящие страшной силы бомбоштурмовые удары по афганским кишлакам; вертолеты над толпами сомалийских оборванцев; разбитый танковыми снарядами Белый дом; колонны беженцев на азербайджанских и грузинских дорогах; изувеченные трупы в Таджикистане. Короче говоря, поразмыслив над вопросом о новых оригинальных идеях, Генерал пришел к выводу, что здесь обычно имеется в виду новизна вещей и второстепенных явлений. От этого оставался только один шаг до абсурдного, на первый взгляд, вывода: со времен Екклесиаста-проповедника в мире не появилось ни одной новой стоящей мысли, да и сам Екклесиаст заимствовал свою мудрость у кого-то, кто жил задолго до него. Про себя Генерал называл свои рассуждения «апологией скудоумия», но воспринимал их всерьез. Ему казалось, что его легковесный вывод подтверждается сотнями книг, беседами с десятками умных и порядочных людей, которые даже не подозревали, что собеседник проверяет, между прочим, на них свою, вернее Екклесиастову, гипотезу: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, – и нет ничего нового под солнцем».

Так дело обстояло с мыслями – старыми и новыми, своими и чужими, мыслями не к частному случаю, а по поводу существования вообще. Генерал избегнул соблазна попытаться найти какие-то неизвестные ему, основополагающие истины у индийцев. Они уже состарились, когда Екклесиаст был младенцем, и чтобы отделить в их писаниях истину от головокружительных интеллектуальных построений, надо было потратить целую жизнь. Целой жизни у Генерала уже не было, а к индийской мудрости, как индолог по образованию, он относился с понятным трепетом. Нельзя было иначе относиться к людям, у которых один временной период – маха-юга – тянется 4 320 000 лет и составляет всего лишь одну тысячную часть одного дня Брахмы или кальпы, которая, в свою очередь, является тысячной частью маха-кальпы.

И наконец, поскольку с мыслями решено – фразы и слова. У каждого человека есть запас слов, и среди них нет ни одного своего, все они заимствованы у кого-то еще – у мамы, бабушки, из букваря, с заборов, из книг, все до единого. Слабые амбициозные поэты потешали публику неуклюжими попытками выпрыгнуть из языка. Поэты крупные преуспели в словотворчестве не больше, чем их бесталанные собратья. Правда, новые слова появлялись почти каждый день, их брали взаймы из чужих языков торопливые газетчики и политиканы, уродовали до неузнаваемости, вкладывали свой смысл. У Генерала свежих слов не было, занимать новомодные изобретения у газетчиков не мог, извлекать из памяти лингвистические редкости и лепить яркие заплаты на серую ткань повествования не хотел. Старик рассчитывал, что его воображаемый читатель будет не только умен и любознателен, но и добр.

Все эти рассуждения, сомнения, надежды, опасения не помешали Генералу вспомнить Ксю-Шу, вздохнуть, закурить, глотнуть чаю, посмотреть в окно на черно-белый пейзаж, положить перед собой тонкую стопочку бумаги и начать писать. Ему казалось, что предшествующее повествование о прогулке по воюющей Москве – нет, не воюющей, а избиваемой Москве, поправил он сам себя, – нуждается в дополнении, рассказе о соприкосновении Генерала с главными фигурами трагического действа.

Вот что выходило из-под его пера: