КГБ шутит. Рассказы начальника советской разведки и его сына

К чему было посылать это письмо? Специфика мемуарного жанра требует, чтобы отставка была чем-то вроде перчатки, брошенной в лицо политическому ли, идейному или личному – любому противнику. Рапорт об отставке был движением импульсивным, мгновенной реакцией на демонстративную грубость моего преемника на посту главы КГБ. Реакция не была случайной. Много позже, возвращаясь к этим тревожным и неприятным дням в разговорах с Николаем Сергеевичем Леоновым, мы нашли естественное объяснение своим действиям (он ушел из КГБ на несколько дней раньше меня) – нас тошнило. Тем не менее, хотя решительный шаг был сделан всерьез, мне казалось, что послеавгустовская сумятица помаленьку успокаивается, что наши вожди – Горбачев и Ельцин – отложат в сторону свои распри, начнут вместе работать на государство. Разумеется, это было каким-то скоротечным умопомрачением. Как мог я, начальник Службы, свидетель ожесточеннейших схваток в борьбе за власть в чужих, правда, странах, даже подумать, что в такие моменты политиков может интересовать что-то кроме власти, что они могут стать выше личного соперничества? Мелькала жалкая надежда, что кто-то из них прикажет мимоходом помощнику: “Разберитесь, почему он уходит. Поговорите с ним”. Самолюбие – страшный порок. Польстите самолюбию – и средний человек забудет все свои обиды и претензии, он еще попытается отплатить добром за добро!

Никакого жеста сверху – ни ободряющего кивка, ни грозящего перста, разумеется, не последовало. Звезда Горбачева стремительно закатывалась, Ельцин же шел в гору и готовил решающий удар по союзному президенту и самому Союзу.

Шел октябрь. Я числился формально в отпуске и продолжал жить на служебной даче. Перебираться в шумную и суетливую Москву, прощаться с милым осенним лесом не хотелось. Беспокоила мысль о том, что же мы будем делать в городе с двумя собаками. Кажется странным, что мог беспокоить такой пустяк, но когда человек ошеломлен внезапной переменой жизни, он может терять способность здраво оценивать вещи. Обида заслоняет белый свет, хотя и обижаться, кажется, было не на кого. Во всяком случае, являть миру спокойное лицо было трудно.