КГБ шутит. Рассказы начальника советской разведки и его сына

Хасбулатов показался мне человеком твердым, уверенным в себе, властным и умным, совсем не таким, каким представляли его газеты и телевидение. К тому времени травля председателя Верховного Совета набирала силу. Он не сдерживался, срывался, давал поводы для злых уколов, публичных насмешек и лицемерных сетований. Председатель воплощал независимость парламента, выделялся из пестрого хора новых вершителей судеб самостоятельностью, последовательностью и, хочется верить, неподкупностью.

Его взяли в систематическую осаду, завершившуюся в октябре 1993 года пушечной стрельбой, убийствами, вооруженным штурмом парламента. Запах пороха можно было ощутить уже в начале 92-го».

Воспоминания о последних соприкосновениях с высокими сферами утомили Генерала. Запах пороха, тень кнута, призрак тюрьмы, эхо сурового окрика… А ведь тогда, после августа, мелькала наивная мысль, что может произойти чудо, что новые люди – Ельцин, Хасбулатов, их сподвижники – способны повести Россию не в светлое, нет, не в светлое, но нормальное человеческое будущее, что они могут оказаться умнее, проницательнее и просто порядочнее, чем их предшественники. Скептический голос здравого смысла, сам облик этих новых людей предупреждали против обольщений… Но как убедительно говорили демократы, как вдохновенно они врали! Догадка о том, что Россия вступила в очередную полосу фантастического вранья, мелькала столь же часто, как и иллюзорная надежда на лучшее. Хотелось верить – вопреки опыту, вопреки истории, вопреки свидетельству собственных ушей и глаз, – что Россия наконец-то может вырваться из вековечной унылой колеи.

«Память русскому человеку в тягость, – рассуждал про себя Старик. – Надо написать и забыть. Все равно поумнеть не удастся, да и нет в этом нужды».

Метель

«Метель по улице метет, свивается, шатается…» Улицы не было. Была узкая, занесенная снегом дорога, темнеющий лес, пустые домики в отдалении, едва видные сквозь снежную пелену. Зима пристреливалась к подмосковной земле, насылала яростные, свитые жгутом полотнища снега, валила с ног ледяным ветром, выла в трубе и под крышей.

Каждый русский поэт непременно когда-то вдохновлялся метелью, белыми снегами и писал в такие моменты особенно проникновенно, трогательно и печально. Однообразна, скучна должна быть жизнь в тех краях, где всегда тепло, где вечно сияет на голубом небе яркое солнце и никогда не сбрасывают листьев деревья.

Горе усталому путнику, застигнутому в дороге метелью. Но едва ли бредут по Подмосковью путники, так что и беспокоиться об их судьбе не стоит. Дома же тепло, сухо, уютно, вой метели не нагоняет тревоги. Человек, если он не страдает каким-то болезненным недугом, не спорит с ближними, не смотрит телевизор, приходит в состояние умиротворенности, стираются и исчезают грани мира теней и реального мира.

Было время, когда Генерал не переносил одиночества. Побыть с умным человеком приятно, шутил он. Почему же так невыносимо оставаться наедине с самим собой? Натура требовала иного общения, движения не внутреннего, а физического. С наступлением сумерек Генералом овладевало беспокойство, не позволявшее ни читать, ни писать, ни заниматься домашними делами. В далекие дни зарубежной работы, если не было определенной операции, он уезжал в город, ходил по выставкам, по книжным магазинам, на стадионы, отыскивал каких-то знакомых, изучал улицы, что было необходимо в его деле. Дома же, в Москве, в выходные дни или бездельные отпускные периоды приходилось утолять беспокойство, жажду действия долгими пешими прогулками, стремительным, лишенным видимой цели движением.

Эта странность с годами прошла, одиночество больше не тяготило, пешее хождение требовалось для поддержания не столько душевного, сколько телесного тонуса.

В этот вечер выходить на холод не хотелось. Можно было надеть валенки, старую потрепанную дубленку, которую Генерал приобрел еще будучи старшим лейтенантом и очень ценил за добротность, опустить уши меховой шапки и совершить небольшой переход наперекор стихии. Настроение требовало иного.