КГБ в смокинге-2: Женщина из отеля «Мэриотт» Книга 1

24. САН-ПАУЛО. МЕЖДУНАРОДНЫЙ АЭРОПОРТ БЕЛЬВЕДЕР

Март 1978 года

Чтобы понять это вопиющее несоответствие — советский человек под расплавленным солнцем Латинской Америки, надо очень сильно напрячь воображение и представить себе одинокую женщину в норковой шубе и шапке с засунутыми в муфту руками, посаженную на трибуну огромного, заполненного до отказа полураздетыми фанатиками стадиона в тот самый момент, когда любимая команда забивает решающий гол. Если же принять в расчет издержки школьного воспитания, в соответствии с которым коллектив по определению не может быть неправым, то, действуя методом исключения, на этом самом стадионе спонтанного безумия и истошных воплей единственной идиоткой была я.

Следуя под трогательной — в буквальном смысле — опекой очередного голландского опекуна с типичной русской фамилией Хернхорст, которая выражалась в том, что серый пиджак нежно поддерживал меня под руку, одновременно не давая забыть о некоем зловещем предмете, вложенном в «Нью-Йорк Таймс», я на какое-то время полностью отключилась от унизительных деталей собственного конвоирования — настолько влажной, оглушающе шумной и предельно наэлектризованной, словно в гигантской общей бане при горно-обогатительном комбинате, была атмосфера в таможенном отсеке аэропорта.

То ли бразильцы еще не додумались до установки кондиционеров в местах общественного скопления, то ли электрики Сан-Пауло, подхватив начинание служащих парижских почт, решили устроить однодневную забастовку, но вокруг стояла такая одуряющая жара, что по всем законам человеческой справедливости, — если таковая вообще существовала в природе, — пассажиров, прошедших пограничный контроль, должно было встречать не скопление полураздетых тел всех цветов и оттенков в огромном здании аэропорта, а побережье Атлантического океана с песчаным пляжем, белыми шезлонгами и душевыми кабинками.

Истекая потом и с омерзениям чувствуя, как скользит по моему локтю мокрая ладонь советского шпиона с неприличной голландской фамилией, я покорно плелась в лабиринте беспрестанно двигающихся, орущих и жестикулирующих, как обезьяны в горящих джунглях, человеческих голов и рук, мысленно представляя одну и ту же картину — себя, вмурованную в ледяную глыбу и на неопределенное время брошенную в холодильной камере при центральном городском мясокомбинате.

И только очутившись снаружи, в самой гуще пестрой, как штопаное одеяло индейца из дельты Параны, площади перед величественно-стеклянным зданием международного аэропорта Сан-Пауло, я поняла, как наивно переоценила социальную активность бразильских электриков: полуденная жара была такой убийственной, что испарился даже мираж, в котором моя жизнь, целиком вмурованная в лед, еще хоть как-то теплилась. С некоторым опозданием в моих расплавленных мозгах мелькнула наконец вялая догадка: кондиционеры в аэропорту, оказывается, работали!

Впрочем, воспользоваться результатом индивидуального постижения теории относительности, дабы поскорее вернуться под прохладную, казавшуюся теперь осенним Кисловодском, сень аэропорта, я все равно не могла — серый пиджак, темные подмышки которого буквально на моих глазах угрожающе разрастались в диаметре, методично подталкивал меня грозным «Нью-Йорк Таймсом» в совершенно противоположную сторону — к стоянке такси на другом конце площади.

Поняв, что на нас никто не обращает внимания, мой конвоир утратил последние остатки галантности и грубо толкнул меня на заднее сиденье размалеванного, как афишная тумба, желтого такси, после чего плюхнулся рядом, властно положил свою тяжелую, потную руку мне на бедро и что-то прогавкал водителю, чей затылок полностью сливался с безнадежно черной, как ситуация, в которую я угодила, обивкой сиденья. Судя по невообразимому количеству шипящих в короткой фразе, в Институте Дружбы народов имени Патриса Лумумбы, который наверняка закончил этот недоумок в сером пиджаке с черными подмышками, португальский язык изучали в серпентарии при институтском живом уголке.

Машина взревела, дернулась и, тарахтя мотором, устремилась вперед. Рука этого окончательно запревшего в пиджаке хмыря по-прежнему покоилась на моем правом бедре и даже для надежности сжимала его. Впрочем, сжимала вполне бесстрастно, как поручень в метро. То ли от нестерпимой жары, то ли от омерзения, вызванного прикосновением потной мужской конечности, меня вдруг основательно замутило.

— Послушайте, человек с неприличной фамилий, может быть, для разнообразия уберете свою руку, а? Мне не холодно, так что согревать мое бедро нет никакой оперативной необходимости.

— Не убудет с тебя! — односложно процедил серый пиджак, не отрывая цепкого взгляда от дороги. — Потерпишь.

— Любите потных женщин? — как можно безразличнее поинтересовалась я.

— Почему бы и нет? — внезапно осклабился Херн-хорст.