КГБ в смокинге. Книга 2

— Ну и что? Ну и ответят тебе, что все так, как он сказал. Легенды, Щерба, создаются умными людьми как раз на случай тщательной проверки. Он просто выигрывает время, этот гад голландский.

— Так что же делать, товарищ генерал? Может быть, в Москву его?

— Некогда, Щерба, некогда! Если ты не накроешь их в лесу, больше шансов у нас не будет, понимаешь? Делай что хочешь, но выбей из него правду! Клещами вытяни!..

28 ПНР. Лес

6 января 1978 года

…У меня было достаточно времени, чтобы понять воистину кладбищенскую безысходность своего положения. Сказать, что мы оказались погребенными заживо, — все равно что ничего не сказать. Ибо невозможно обычными человеческими словами объяснить ужасное ощущение могильной тьмы, пронизывающего до костей холода, животного страха и какого-то убийственного бессилия.

Первые несколько минут, пока я еще по инерции жила и воспринимала происходящее в категориях нормального человека с естественными рефлексами, все было относительно терпимо. Однако чем плотнее сгущалась тишина в нашей добровольной братской могиле (в отличие от воздуха — теперь-то я это знаю точно! — земля звуков почти не пропускает), тем явственнее и грознее стал надвигаться на меня ужас. Конечно, остатками хаотично метавшегося в черепной коробке разума я понимала, что коль скоро мы не задохнулись от нехватки воздуха в первые пятнадцать минут, шансы (хотя бы теоретические) на то, чтобы в итоге выжить, у нас, безусловно, были. Однако через какое-то время эта мысль перестала согревать меня даже духовно…

К моменту, когда меня живьем закопали в польском лесу, я была уже достаточно взрослой женщиной, чтобы знать основные недостатки собственной психики и, в частности, особенности своей реакции на любое, самое незначительное ограничение жизненного пространства. Примерно до тринадцати лет у меня было целых две бабушки. Одну звали Фаня (это была мамина мама), вторую — Настя. Настю я обожала, ибо по техническим причинам семейного характера (именно так мама именовала свой развод) бывала у нее в гостях крайне редко и пользовалась в покосившемся домике под Волоколамском с синими в белый горошек занавесками на окнах всеми правами и льготами единственной и любимой внучки — улучшенной и тогда еще совершенно невинной копии своего непутевого отца. Бабушку же Фаню я боялась как огня, потому что она с упорством и садизмом участкового милиционера заставляла меня делать две самые ненавистные вещи на свете — есть четыре раза в день и играть на пианино марки «Moonbach». Однажды, когда в знак протеста я выломала из пожелтевшей клавиатуры драгоценного инструмента четыре диезные клавиши и спрятала их — для надежности — в школьный пенал, Фаня, вальяжная, сдержанная и неизменно благоухавшая «Каменным цветком» седая дама преклонных лет, которая в жизни не испытывала никаких моральных и имущественных ограничений (мама уже тогда рассказала мне, что когда-то, давным-давно, Фаня проиграла в «девятку» все золотые десятки дедушки-меховщика, чего он не простил ей даже на смертном одре), решила меня наказать. Как я понимаю теперь, это было чисто еврейское наказание: не прибегая к жестокости, бабушка Фаня хотела преподнести мне памятный урок бережного обращения с ценными вещами. Возможно, все и обошлось бы, но я, желая хоть как-то разрядить обстановку, спроста брякнула:

— Фаня, ну что ты нервничаешь? Считай, что наше пианино я проиграла в домино…

Поскольку жили мы в коммуналке, в которой занимали одну комнату, а выносить сор из избы она не любила (внучка Клеопатры — выше подозрений!), Фаня решила использовать в качестве орудия экзекуции громоздкий трехстворчатый шифоньер, куда втиснула меня на неопределенное время. После того как я вволю наоралась и оказалась буквально спеленутой маркизетовыми платьями, драповыми рукавами, халатами и всевозможными поясками с пряжками, наступила неожиданная реакция — я потеряла сознание. Конечно, моральная победа осталась за мной: пианино через неделю продали, и лауреатом конкурса имени Чайковского я, к счастью, не стала. Но до самой смерти Фани (она умерла от приступа астмы) я так и не простила ей этого наказания. А позднее, став уже взрослой девушкой и побывав как-то у врача совсем по другому поводу, я узнала, что бедная старуха была совершенно ни при чем — просто мой вестибулярный аппарат не воспринимал замкнутого пространства. И чем меньше было это пространство, тем больше не воспринимал. Кстати, именно эта особенность психики вселяла в меня чуть ли не мистический ужас перед тюрьмой. Одно только представление о том, что я заперта в четырех стенах — без света, воздуха и свободы передвижения, вызывало у меня тошноту и обморок…

Вернувшись мыслями в свою братскую могилу, я испугалась уже по-настоящему.