КГБ в смокинге. Книга 2

— Щерба? Бросай людей в квадрат 17–03. Район оцепить. Выполняй. Жду результатов!

Генерал положил трубку.

— Я выполнил свою часть сделки, господин генерал-лейтенант, — тихо сказал Вшола. — Теперь — ваша очередь.

— Вы торопитесь, Тиш. Подождем подтверждения вашей информации. Если мы их возьмем, тогда другое дело.

— А если нет?

— Послушай меня, мальчик… — Воронцов повертел в руках очки, и в его глазах сверкнул огонек. — Когда я начал заниматься разведкой, тебя еще не было на свете. Я допускаю, вполне допускаю, что ты просто тянул время. Давал своим товарищам возможность что-то предпринять и уйти. Если мои люди увидят могилу пустой, значит, так оно и есть. Значит, ты выиграл. Хотя мне кажется, что им в любом случае не уйти. Что ж… Идея самоубийства, хоть и не приемлет ее Бог, достаточно живуча. Не ты первый, Тиш, не ты последний. Подождем… Возможно, ты умнее, чем я думаю, и сохранишь себе жизнь. Но вряд ли…

Минут через двадцать коротко звякнул телефонный аппарат. Воронцов схватил трубку, плотно прижал ее к уху и, послушав, осторожно, словно она была сделана из горного хрусталя, положил на рычаг.

— Ты обманул меня, Тиш.

— Ваши люди не нашли их, не так ли?

— Именно. Не нашли. Пока не нашли. Судя по всему, твои друзья пролежали там до наступления темноты, а потом выползли из могилы. А ты, Тиш, стало быть, молчал, да? А потом, когда время вышло, заговорил и даже выторговал себе кичу вместо пули? Ты умный еврейский мальчик, верно, Тиш? А я — старый русский дурак?

— Я этого не говорил, — пробормотал Вшола.

— Этого еще не хватало, — буркнул генерал. — Прощай, Тиш. Ты оказался глупее, чем я предполагал. Нельзя обманывать старших…

Воронцов нажал кнопку, вмонтированную в панель письменного стола. В кабинет вошел молодой в штатском, который приносил карту, и коснулся плеча Вшолы.

— Уведите, — сквозь зубы бросил Воронцов, мысли которого были уже далеко от этого роскошного кабинета.

Вшола встал и пристально посмотрел на Воронцова.

— Я хочу кое-что сказать вам, господин генерал.

— Что еще? Вы знаете, где они сейчас? У вас есть информация относительно их дальнейших планов? Или?..

— Я о другом. Мне пришла в голову одна любопытная мысль. И поскольку вы — последний человек, с кем я могу ею поделиться, то я хотел бы ее высказать.

— Говорите.

— Страна, офицеры которой не держат данного слова, в конце концов обязательно развалится.

— Это все?

— Все, господин генерал.

— Уведите.

31 ПНР. Лес. Шоссе

7 января 1978 года

Наш «лотерейный билет» материализовался через три часа двадцать минут в виде расплывчатой фигуры мужчины, выпрыгнувшего из кабины грузовика и пристроившегося у колеса для отправления малой нужды. Видимость была скверная, признаки надвигавшегося рассвета проявлялись только в том, что тьма начала приобретать какой-то белесый, расплывчатый оттенок.

Лишь по легкому колебанию воздуха у моего лица я догадалась, что кто-то рядом резко поднялся с места. Я разглядела фигуру Пржесмицкого — сгорбленную, как бы прижатую к земле. Низко наклонясь, словно прячась от пулеметного обстрела, он делал очень странные, петляющие шаги, двигаясь по направлению к грузовику. Потом его сливавшаяся с темнотой польская шинель и неуклюже торчавшая на голове шапка-ушанка вовсе исчезли из поля зрения: непосредственно перед шоссе пролегал неглубокий кювет.

Затаив дыхание и морщась от гулких ударов собственного сердца, я до рези в глазах всматривалась вдаль. В этот момент мне почему-то вспомнились наши университетские культпоходы, когда все подруги, зная, что я физически не переношу сцен насилия, убийств и прочих киноприемов воздействия на зрителя, смотрели не на экран, а на меня, в жутком страхе сползавшую с жесткого, исцарапанного похабными надписями кресла куда-то на уровень заплеванного пола. И вот теперь, зная почти наверняка, что именно сейчас произойдет, я тем не менее твердо решила не упустить ни одной детали. В тот момент у меня не было ни времени, ни желания анализировать суть патологических изменений в собственном характере. Возможно, пережитое не только закалило меня, но и сделало более черствым и даже жестоким человеком. Что ж, моей вины в этом не было: смерть, ставшая за последние месяцы моим неотступным, уродливым спутником, перестала связываться в моем сознании с чем-то противоестественным, диким, невозможным. Я поймала себя на мысли, что уже ничего не боюсь. Что бы ни случилось. И насколько невероятным ни выглядел тот факт, что я — психически полноценный и достаточно интеллигентный человек — хладнокровно наблюдала за тем, как сейчас — сейчас вот! — убьют ни в чем не повинного молодого солдата, и при этом не кричала, не вызывала милицию, не стучала в стенку соседям, — меня эти нюансы уже не волновали.

Во всяком случае, не волновали тогда, в том лесу…