Х20

Смерть Тео приводит меня в ярость. Хотя не знаю, я постоянно в ярости и думаю о смерти Тео и потому думаю, что это она приводит меня в ярость.

Его легко представить. Он входит в дверь в своем белом халате, перепачканном плодами странных опытов. Как обычно, волосы его всклокочены, он подкрадывается к креслу Уолтера и выразительно подносит палец к губам. Легонько подталкивает Уолтера, а затем шепчет ему на ухо: “Немцы!”.

У него плохие зубы, чертовски плохие зубы, но за исключением зубов он — само здоровье. Он выглядел так, словно жизни в нем хоть отбавляй. Только голова — как у спятившего профессора, и неизменно озорной взгляд этих расширенных глаз.

Пес Тео тоже приводит меня в ярость, он развалился на моих ногах и время от времени скулит просто в силу привычки. Никогда не понимал, почему Тео любил этого пса. Этот пес отвратителен. На самом деле этот пес — воплощение ленивого отвратительного пса и всегда был бесполезным и отвратительным. У этого пса нет никаких чувств, только аппетит: в знакомом промежутке между настоящим и обедом он неизменно подвывает, даже не понимая, что в нем такого знакомого.

Если сейчас заняться его кормежкой, я отвлекусь от сигарет и одурачу дурного пса. К сожалению, это не отвлечет меня от пса.

После смерти Тео я ежедневно получал как минимум пять утешительных писем. Сегодня пришло семь, шесть из них опустили в почтовый ящик лично. Одна женщина принесла своего ребенка из самых трущоб, чтобы повесить венок из одуванчиков на медный дверной молоток рядом с полированной табличкой “Клуб самоубийц”.

— Я не курю, — сказал я.

— Пожалуйста, всего одну, для меня.

— Прости, я не курю.

— Неужели ты не хочешь послушать младенца? Не хочешь его потрогать?

Она щелкнула по одной пуговице — та расстегнулась, — и я увидел ее живот, выпиравший под полосатой майкой.

— Неужели не хочешь?

— Я не курю.

— Ну ради бога, — сказала она.

Она вставила сигарету между губами, закурила, глубоко затянулась, отбросила зажигалку и посмотрела на меня. Еще раз затянулась и выпустила дым через нос.

И тут же зашлась кашлем.

Ее согнуло пополам, она кашляла, задыхалась и смотрела на меня — радужка видна целиком, а язык сворачивался в трубочку всякий раз, когда она кашляла.

Я попытался вырвать сигарету из ее руки, а она завопила:

— ГОСПОДИ БОЖЕ МОЙ!

Я вскочил на ноги и засуетился вокруг нее, наклонился, а мои руки попеременно пытались то схватить сигарету, то ее пальцы, чтобы она успокоилась, то прижать ее плечи к пуфику, чтобы вырвать у нее эту треклятую сигарету.

Кашель стих, и она вцепилась в меня, стиснув в пальцах фильтр. Она тяжело дышала, ее всю трясло.

— Что? — спросил я. — ЧТО?

— САМОПРОИЗВОЛЬНЫЙ ВЫКИДЫШ!

Она рванула сарафан, и одна пуговица отлетела прямо в магнитофон. Она вцепилась в живот, дергая сарафан, майку, свое нутро, в своего младенца, в своего собственного младенца, выплескивая на меня бесконечный поток красных внутренностей, умоляя меня спасти ее недоношенного младенца.

В высокой траве на берегу пруда что-то шевелилось. Оно пыталось высвободиться или спрятаться. Тео отвел в сторону пук травы: что-то коричневое, живое, вроде коричневых утиных перьев. Оно пыталось убежать.

Тео сильнее раздвинул траву, и на свет, помаргивая, выбралось полуслепое существо. Котенок: шерстка свалялась от сырости, маленькие, окаймленные красным глазки слабы, толком еще не открылись.

Тео взял его на руки. У котенка не было сил сопротивляться, вместо этого он уткнул мордочку в лацканы белого халата.

— Нет, — сказал Тео, — я не ставлю опытов над животными. Я занимаюсь исключительно ботаникой и естествознанием.

Она так хохотала, что не заметила, как я подобрал еще тлевшую сигарету, прожигавшую дыру в пластиковой обложке одного из медицинских учебников Джулиана Карра. Я затушил ее в металлической корзине для бумаг. Люси так хохотала и каталась по полу, что майка под сарафаном слегка задралась, и я разглядел верх ее трусиков через дыру между пуговицами сарафана. Она так хохотала, что я разглядел ее пупок, прелестно вдавленный на слегка впалом, ничуть не беременном, заново обозначившемся животе, который опадал и вздымался от хохота.

Один за другим я подобрал красные нейлоновые носки для регби, запихнутые внутрь пары шерстяных колготок, и тупо сжал их в руках.

Уолтер говорит:

— Но это ведь не одно и то же?

Но я не хочу говорить о Тео. Спрашиваю у Уолтера, как поживает его дочь.

— Как всегда, — говорит он. — Вечно занята. Вступила в новый спортивный клуб.

Затем он спрашивает, чем я занимаюсь, и я гадаю, забыл ли он, что задавал мне этот вопрос раньше, или спрашивает, чтобы просто сказать что-нибудь. Он выбивает остатки табака из трубки.

Я опять говорю ему, что пытаюсь не давать рукам роздых, но это не совсем правда.