Хабаров. Амурский землепроходец

Зиновьев поначалу упрямился, хотя понимал, что Хабаров был прав — к чему везти запасы пороха и свинца, которые вряд ли понадобятся в дороге, — но в конце концов после долгого и утомительного спора согласился с ним. Обременительные запасы припрятали в укромном месте невдалеке от Тугирского острожка.

Отряд Зиновьева тронулся в путь на речных судёнышках, преодолевая мели, пороги, стремнины.

Ерофей Павлович постоянно ощущал на себе всевидящее око соглядатаев. Когда на стоянке, вооружившись топором, он попытался отойти к лесной опушке, чтобы нарубить веток для костра, его тут же настиг один из надзиравших за ним казаков и произнёс:

   — Не отлучался бы далече. Сие не угодно Митрию.

   — В узника, что ли, превратил меня ваш Митрий? Чтоб ему было неладно.

   — На то евонная воля, а не наша.

Казак всё же не препятствовал Хабарову, когда тот принялся рубить ветки, но стоял у него над душой, продолжая начатый разговор.

   — А Митрия Зиновьева можно понять.

   — Что ж его понимать? Первостатейная...

Хабаров хотел было произнести в сердцах «первостатейная гадина», да сдержался. Ещё донесёт казак Зиновьеву, и наживёшь неприятностей.

   — Побаивается наш Митрий, как бы ты к семье не утёк, — продолжал казак. — Слушок дошёл до меня, что жёнушка твоя с детками проживает сейчас в Якутске. Небось ждёт тебя, не дождётся.

   — Всё верно, — согласился Хабаров.

   — Вот и опасается Зиновьев, что ты попытаешься к семье податься. Он намерен привезти тебя в целостности в Первопрестольную и представить в Сибирский приказ.

   — Ужо я сам поговорю с Митяйкой.

   — Поможет ли? Упрям он, что старый бугай.

   — В его упрямстве мы уже убедились.

Ерофей Павлович всё же улучшил момент и подошёл к Зиновьеву, когда тот вкушал похлёбку у костра.

   — Дозволь, Митрий... — заговорил Хабаров.

   — Чего тебе надо? — недружелюбно отозвался Зиновьев.

   — Коль на то воля твоя, я не прошусь больше к семье, хотя зело и стосковался по чадам своим. Сколько лет жили врозь. Повинуюсь воле твоей.

   — Давно бы так.

   — А вот пошто меня как узника держишь? Шагу ступить не даёшь, чтоб люди твои за мной не надзирали, следом не ходили. За что после всех моих трудов такое унижение? В чём я провинился перед приказом, перед государем?

   — Если не провинился — в Москве разберутся. Жалоб от твоих людишек поступило немало. Моё дело — доставить тебя в столицу для разбирательства. И должен я смотреть в оба, чтоб ты не утёк в пути. Понятно тебе?

Хабарову осталось только промолчать. Зиновьев выразил явное неудовольствие Ерофеем Павловичем и долго ворчал, не скрывая угроз. Всякий спор с Зиновьевым, вызывавший его гнев, мог закончиться для Хабарова плачевно: не только потоком брани, но и физической расправой.

В течение всего путешествия Зиновьев вызывал недовольство казаков своим откровенным вымогательством, если не сказать грабежом. Одной из первых его жертв стал Хабаров, которому всё же удалось сохранить кое-что из имущества, нажитого на Амуре, и взять с собой в дорогу. Вообще Зиновьев не скрывал своего постоянного раздражения Хабаровым, постоянно придирался к нему, занимался вымогательством. То отбирал у него беличью шубу, то шапку, то соболиные пластины. У Ерофея Павловича не было возможности сопротивляться этим наглым поборам. Многие казаки видели это, возмущались в душе, но не решались его поддержать. Многие сами были жертвами корыстного Зиновьева. Перечень пострадавших от его поборов мог бы стать весьма внушительным. Отбирал он у казаков соболиные шкурки, меховую одежду, а иногда и наличные деньги. Там, где Зиновьев усматривал наиболее подходящее для предполагаемого побега Хабарова место, он приказывал надевать на него смыки, т.е. кандалы, и держать его отдельно от всех его спутников.

Широкое недовольство охватывало весь отряд Зиновьева, от алчности которого пострадали даже закоренелые недруги Хабарова Степан Поляков, Константин и Степан Ивановы. Эту троицу Зиновьев взял с собой в Москву, надеясь воспользоваться их распрями с Хабаровым и полученными показаниями для кляузных обвинений Ерофея Павловича.

Обиженные и обобранные Зиновьевым казаки вскоре пересмотрели свои взгляды на случившееся. Каждый из этих трёх в душе уже сожалел, что писал под диктовку Зиновьева кляузные челобитные на Хабарова и обещал главе отряда выступить в Сибирском приказе против Ерофея Павловича.

Константин Иванов, улучив момент, на одном из привалов ухитрился незаметно поговорить с Хабаровым.

   — Не суди нас строго, Ерофеюшка... Шибко виноваты мы перед тобой. Были у нас с тобой споры, разнотолки, не без этого. Ты бывал мужиком жёстким, приходилось тебе держать нашу вольницу в крепкой узде — не без этого. Бог нас рассудит. А это, аспид окаянный, грабитель...

   — Можешь не продолжать, Константин. Всё мне ведомо.

   — Что же нам теперь делать? Посоветуй, ты человек бывалый.

   — Коли совесть в каждом из вас пробудилась и обиду на Зиновьева в своём сердце вынашиваете...

   — Вот-вот, Ерофеюшка. Ты подскажи, что нам делать.