Хачатур Абовян

В армянской литературе после Абовяна не раз были переведены те же басни, иные из этих переводов очень удачны и формально совершенны, но это обстоятельство ни в какой мере не обесценивает книгу Абовяна: ее значение, повторяю, в ее идейном комплексе, который непревзойден по своей демократической последовательности.

Баснописцы часто выглядят сухими моралистами. Даже у таких художников, как Лафонтен и Крылов нетрудно найти много басен, написанных как менторское внушение. Абовян в этом смысле исключительное явление среди баснописцев, его страстность не дает ему иссушить себя на плоской морали.

Абовян не объективен, он вовсе и не претендует на это скучное звание. Он — страстный проповедник, поэтому из-под его пера выходят бескомпромиссные пороки и добродетели. В Европе и русской литературе басня застала в народном творчестве твердо установленные репутации: за лисой — хитрость, за зайцем — трусость, за медведем — простоватость и т. д. Абовян этими штампами пользуется с изумительным мастерством. В армянском народном обиходе осел, свинья, баран, лиса и т. д., каждый в отдельности являются общепризнанными символами. Он с несравненным мастерством оперирует в своих целях всем арсеналом народных оборотов, эпитетов и штампов. Образы его богаты, разнообразны, но схематичны, лишены всех черт, которые могли бы смягчить основные характеристики.

С точки зрения техники, все басни и стихи Абовяна в наши дни кажутся беспомощными. Он не обучался науке стихосложения, он не учел опыт поэтов других стран, он даже как будто не принимал во внимание опыт стихосложения грабаря. Его ритмы монотонны, метры стиха однообразны, рифмы неуклюжи и нередко наивны: сегодня любой начинающий поэт может уличить Абовяна в семи смертных грехах против законов стихосложения [15]. Однако думаю, что Абовян сознательно предпочел эту вольность в законах стихосложения, желая таким образом избежать слишком вольного обращения с языком. Ведь и законы стихосложения должны подчиняться диалектике. Они и язык долго борются друг с другом, пока находят удобный для обоих компромисс.

Абовян без труда мог облагораживать «стих», но это потребовало бы «облагораживания» языка, чего Абовян не хотел. Важнее всего было дать язык таким, каким его понимают сотни тысяч, а если при этом несколько пострадают законы стихосложения — что за беда.

В этом решении вопроса армянской просветитель перекликается с русскими демократами и просветителями.

Стихи его монотонны, это правда, они несовершенны, это тоже верно, но почему мы их и теперь читаем с интересом? Да потому, что Абовян вложил в них подлинную социальную страсть, потому что он вычерпал из народного творчества острые, примечательные и меткие поговорки, прибаутки, пословицы, и еще потому, что язык этих стихов не исковеркан и сохранил весь подлинный аромат народной речи: нет ни одного слова грабара, ни переставленных ударений, ни искаженных слов, ни съеденных окончаний, все меры приняты, чтобы сохранить неприкосновенным грубоватый народный язык.

По идеям своим Абовян и здесь чистокровный просветитель. Он высмеивает глупость, грубость и необразованность, он едко издевается над невежеством, самомнением, зазнайством и самохвальством. Он не выносит произвола, осуждает хитрость, зависть, жестокость…

Огромное место в проповеди Абовяна занимает проблема социального неравенства: бедный и богатый, сильный и слабый, трудящиеся и дармоедствующие эксплуататоры, причем естественно все его сочувствие на стороне бедных, слабых, трудящихся.

Наконец, первостепенной важности общественные нравоучения он выводит из собственного опыта, из своего короткого, но тяжелого столкновения с отечественной действительностью. Какое колоссальное место занимают биографические мотивы в его нравоучениях, — легко можно видеть, внимательно перечитав прозаическое вступление к басне «Осел и соловей». Сколько было нужно ему вынести оскорблений, унижений, упреков и лишений, чтобы из-под его пера вылились такие горькие слова.

«Мои сочинения на народном языке немало испытали такого (упреков невежд — В. В.), не понимают мысль человека, а зря осуждают. А однажды один сказал — что же делать, было бы неплохо, если бы портной знал свой аршин, шорник свое шило, хлебопек — свою веселку, и занялись бы каждый своим делом, да вот не выходит. — Не мне учить, однако горько бывает, когда даже такой осуждает, который имя свое не умеет писать без ошибок. Правду говорят — никто в своем отечестве не пророк».

В тяжелой борьбе Абовян отстаивал новый язык!

В каждом произведении ему приходилось оправдываться и апеллировать к читательской общественности, то есть к тем широким слоям демократии, к тем сотням тысяч, для которых он творил. В своем предисловии к «Феодоре» он писал: «Надеюсь, что прочтут с охотой, ибо ни единого трудного слова в ней нет, все писано на новом языке. Нарочито писал на этом языке, чтобы все ее поняли — и крестьяне, и горожане. Ужели крестьянин не человек и не желал бы слышать или читать что-либо повое? Опять — пусть недовольные осуждают».