Хадж во имя дьявола

Жена-то его, Ефимия, мне сродной доводится. Спрашиваю: «Сколь он расстрелял, Яшка-то твой?» — Ефимия плечами жмет: «Кто же его знает? Может, сто, а может, тыщу.» Одно время вообще домой не возвращался, все работал.

Но свихнулся он не на этом…

— Когда раскулачивали, попалась там семья одна, сильно для властей вредная. Ну и постановили их всех изничтожить. Яшка их тогда всех в лес и повез… Мужика с бабой сразу стрелил, а потом сынов. А малец его за сапоги начал хватать:

— За что, дядя, ты меня убиваешь?

Вот с тех пор он и задумываться стал. Напьется и орет: «Все правильно, все правильно! Ни капли жалости к врагам». И кулаком стучит. Потом по ночам начал вскакивать и орать. А тут еще начали говорить, тогда, мол, невинную кровь пролили. Он ведь преданный был, Яшка, ему скажи, и под танк полезет, и в огонь, и в воду, сильно верил.

А тут такое… Вот он и спятил.

И все этот мальчонка мерещится: «За что ты меня, дядя, убиваешь?» Иногда сидит и целый день шепчет: «Все правильно, все правильно, это враги». А потом вдруг в слезы, и ноги под себя.

Антон опрокинул еще одну стопку.

— А ты почто, парень, не пьешь?..

— Я твоим рассказом пьян, — ответил я и, встав, вышел из избы.

Как-то раз, совершенно случайно, я зашел в караульный пост. Там резали на шкурки каракулевых ягнят. Там работали какие-то спившиеся с круга бичи. Прямо на столах, среди крови и тушек стояли захватанные бутылки с водкой, которую здесь пили, как воду, и еще платили по червонцу в день, на всем готовом. Помню я спросил тогда у одного старого чабана, почему, мол, туркменов на этих постах не видно. Старик помолчал, потом сказал:

— Когда кушать надо, мы тоже режем. Но мясо маленьких туркмен есть не будет, нехорошо, сердце кровью зальет, в глазах кровь встанет, не надо такой работы.

Ягнята… Дети… Мне тоже приходилось резать барана, свинью, но я никогда бы не смог поднять руку на собаку, кошку или лошадь, а убить ребенка…

Но этот верил, его убедили, он был верным, этот дремучий полуграмотный мужик. Раз начальник приказал, раз есть документ, печать, подпись, значит, это все враги, неважно кто — большие, маленькие.

К ногтю их, ради идеи. Фанатики были всегда. Разве не убивали во имя Христа? Хотя Распятый завещал: «Не убий!»

Но тех одуванчиков с цветочками на собственных дачах не навещают призраки, их не тревожит совесть.

Почему не тревожит? А потому, что им хорошо, им очень хорошо, а раз им очень хорошо, значит, все правильно; и жили они правильно… А все остальное — это неправильно.

Нет, я не противник смертной казни, я уже говорил об этом. Есть такие, чьи дела требуют возмездия. Мне кто-то возразил, что вот, мол, в средние века какие были жуткие казни, а все равно были и убийцы, и бандиты. Да, конечно, были, кто этого не знает. Но сколько бы их было, если бы этих самых казней не было!

Для того, чтобы защитить людей, защитить жизнь, все средства хороши, но судья не уподобится убийце, а имеющий власть пусть не забывает: есть закон, для которого все равны, все, без исключения, без скидок, без кивков на кого-то, кто еще выше. Выше закона нет никого.

26

Конечно, память — не роман, который читаешь от начала до конца, и все в нем последовательно и правильно. Вот молодой д'Артаньян приезжает в Париж, вот он становится мушкетером, потом лейтенантом, капитаном, вот он уже граф и маршал, и вот он убит. Память листает свои страницы как попало: то открывает книгу посередине, то начинает с конца, то возвращается к предисловию

То, о чем я вспомнил на этот раз, произошло вскорости после грозного события, которое могло бы поставить точку и на этом повествовании, и на памяти, и вообще на жизни.

О море я вспомнил внезапно, и совсем не потому, что увидел какую-то знаменитую картину Айвазовского, и даже не потому, что услышал так любимую мною песню варяжского гостя. Но память пробудила именно песня.

Сейчас очень сложное, очень живое и очень странное время. И однажды я включил приемник и услышал… «Не жди себе, мама, хорошего сына…».

Я не люблю лагерные песни, может быть, потому, что слишком долго их слушал. А вот в детстве в доме было очень много музыки, и это была классика. Конечно, можно отрицать и классику. Можно отрицать вообще все.

Слова, которые гнусаво пропели по радио, напомнили мне другую песню:

Я сын подпольного рабочего-партийца,
Отец любил меня, и я им дорожил,
Но унесла отца проклятая больница,
Туберкулез его в могилу уложил.

Далее поется о том, что этот «я» пренебрег матерью и стал вором и много раз был в тюрьмах. Но в 1935 году с окончанием Беломорканала решил начать новую жизнь, но не тут-то было. Его и не думали подпускать к новой жизни. Ему не было места на свободе. Песня кончается словами:

Так для чего ж я добывал себе свободу,
Когда по-прежнему, по-старому я вор.