Хадж во имя дьявола

— Ишь как запел, кацапюга, — рыкнул Цыплак…

— Ты что хамишь, стерва? — наливаясь злостью, спросил я.

Цыплак схватил со стола бутылку, треснул ее об стену, встал, раскорячившись, и вытянул руку с осколком острого стекла…

В тот момент я с маху ударил его табуретом по голове, не знаю, был ли старым и дряхлым этот табурет или Цыплак был удивительно твердоголовым, но в руках у меня осталась только царга от табурета, а Цыплак, закатив глаза, рухнул на пол. Но меня уже трясло: разве я трогал его?.. Я схватил лежащую на полу гантелю. Но в этот миг меня буквально ошеломил истеричный нечеловеческий визг. В дверях, приседая и держась за живот, визжала хозяйка. Я схватил документы, деньги и в чем был, не выписываясь, вскочил на поезд и слез с него уже в Небит-Даге, в Туркмении…

Не знаю, заявлял ли Цыплак на меня в милицию, и что бы было со мною… А кто бы стал разбираться. Он же безупречная сволочь, а я клейменый, меченый, даже если я десять раз буду прав, кто мне поверит. Я должен подставить голову под его кулаки, потому что был в лагерях, в тюрьме, а значит, я человек второго, а может быть, третьего или четвертого сорта. Конечно, разница в сортах не шибко велика. Я жил в бараке, и он тоже. Но у меня барак казарма, без перегородок, а у него перегородки. Он кандидат туда, а я уже оттуда.

Это меня преследовало всю жизнь. Я помню, совсем недавно шел я по улице и вдруг увидел огромную толпу народа. Каки-то фотокарточки на щите и человека, стоящего на каменной тумбе и бросающего в толпу громкие слова.

— Что здесь? — спросил я соседа.

Это был высокий, уже пожилой мужчина с гривой седых волос, и в модных очках с тонкой оправой. Он укоризненно взглянул на меня и покачал головой:

— Надо знать… Да-с, надо знать, молодой человек.

Что-то в его тоне мне не понравилось, я насмешливо поклонился:

— Вы меня очень тронули, очень приятный комплимент. Но увы… Вы вряд ли можете назвать меня молодым человеком…

Он саркастически сверкнул очками:

— Я все равно старше, — и кивнул на стенд с фотографиями. — Я оттуда, целых десять лет, а там год за десять.

— Где там? — притворившись непонимающим, переспросил я.

Он осмотрел меня с головы до ног:

— Где… В ГУЛАГе» в сталинских лагерях. Это о нас говорят на мемориале.

— Ну и за что вы там были, в ГУЛАГе? — снова переспросил я.

На нас уже начинали обращать внимание, а на меня посматривали с каким-то особым, неприязненным интересом. Но я прекрасно понимал эту неприязнь: раз я так вольно говорю с жертвой, то может быть, я стоял с другой стороны.

— Это некорректный вопрос, — заметил один из слушающих наш разговор. — Ясно же, товарищ сидел по 58-й, пункт?.. — он взглянул на старика.

Тот развел руками:

— Пункт 10, как обычно…

Я посмотрел на вмешавшегося в наш разговор, интеллигентного вида мужчину лет 30–32.

— Некорректно вмешиваться в разговор. Что касается моего вопроса — он корректен и уместен — в ГУЛАГе МВД СССР сидели разные люди. Так называемые политические, уголовные, их к вашему сведению было больше, и они были очень разнообразны, были и немецкие пособники… Вам нравятся немецкие пособники?

— Что значит — так называемые политические? — петушисто налетел на меня стоящий за бывшим зеком молодой, лет 26, парень с большой шевелюрой волос.

Я усмехнулся:

— А то и значит. Политическим может называть себя тот, кто боролся против сталинской системы, доказывал ее преступную сущность, агитировал против нее и вообще действовал… Вот вы агитировали? — спросил я у пожилого.

Он замахал руками:

— Вы что, вы что… В то время, да и вообще мы верили… Вы бы попробовали…

— Ну и за что же вас, верующего-то?..

Он пожал плечами:

— Кто-то донес, оклеветал.

— Кто-то, — повторил я… — Это был другой верующий. Этот самый кто-то, он верил в усиление классовой борьбы и еще в то, что ходить по воле лучше, чем сидеть в лагере.

— То есть, вы считаете, что жертвы этого периода недостойны памяти? — быстро спросил у меня мой первый оппонент.

— Жертвы всех периодов достойны памяти, — отрезал я. — Но эти — не политические и опальные подданные…

— Граждане, — поправил меня оппонент.

— Я знаю разницу и еще раз повторяю, не граждане, а опальные подданные, и не вижу основания для гордости, — добавил я. — Чем гордится раб?

— Что значит, чем? — возмутился бывший зек. — Мы выдержали, выдюжили, и вот слышим, как о нас говорят.

— Выдюжили и выдержали блокадники Ленинграда. Им и следует гордиться. Их жали с двух сторон. С одной Жданов с Ворошиловым, а с другой немцы, они защищали себя, свой город, свою жизнь и честь и не сдались, хотя и умирали. А эти… Так называемые политические — они просто вытащили плохой жребий.

— Но ведь погибли миллионы, — возмутился еще один. — Это же были люди…

— Верно, что люди… Как людей мне глубоко их жаль, только не превращайте их в борцов за правду. Вот вы, — я спросил у бывшего зека, — вы знали, что вы невиновны?

Он развел руками.

— Это все знали, не только я.

— Вы сопротивлялись?

— А как? — возмутился он. — Только попробуй… Сразу в деревянный бушлат оденут…

— Вы работали? — снова спросил я.