Хаджи

— Всякий раз становится грустно, когда заканчивается сезон раскопок. Но… будет другой год, приедет другая Сибилла. При виде этого согбенного создания ты не подумал бы, что меня приглашали в палатки многих женщин-археологов и волонтеров. Ах, я вижу, ты не расположен к маленькой беседе. В чем дело, Ишмаель?

— Джамиль умер, Омар уехал, а Камаль ничего не стоит. Вот когда все уехали, я вспоминаю, что сам я еще здесь.

Я нашел кусочек, который искал. Кажется, он подходит к горшку, который я составляю. Но даже эти призрачные и дразнящие черепки сложить легче, чем жизнь.

Я боялся поднять один вопрос, страшась его ответа, но знал, что придется это сделать.

— До меня дошел слух, что это ваш последний сезон.

— Это не слух.

Я закрыл на момент глаза, чтобы перенести удар, затем повертел в руках маленький обломок глины.

— Куда же вы отправляетесь?

— Меня пригласили в Лондон поработать над публикацией о наших находках. Честно говоря, для такого инвалида, как я, трудно оставаться кандидатом на долгую жизнь. Мне всерьез нужно внимание медицины.

— Мне стыдно, — сказал я. — Я был слишком занят своими собственными делами. Мне следовало бы замечать, как вы страдаете.

Мне хотелось плакать из-за его боли и из-за того, что я теряю его. Я подыскивал нужные слова.

— А как же ваши связи с евреями?

— Найдут еще кого-нибудь.

— Меня всегда поражало, что вас не поймали.

— О нет, это не так. Я ведь никогда и не был настоящим шпионом. Давным-давно обе стороны решили использовать меня для передачи посланий. Между Иорданией и Израилем всегда должен быть контакт.

Я боялся, что он попросит меня взяться за это. Я быстро сменил тему.

— Отец верит в Насера. Он говорит: сколько еще мы, арабы, будем нести вину Запада за Холокост, и долго ли еще евреи будут извлекать выгоду из этого? Отец говорит, что сионисты доставляют сотни тысяч евреев из арабских стран на наше место в Палестине. Но они живут в убожестве, точно как в Акбат-Джабаре… Он говорит…

— Однако, — перебил доктор Мудгиль, — евреи не клянчат у мира милостыни для своих братьев. Свои лагеря беженцев они разбирают так быстро, как только им удается застраивать города. Они переселяют тысячи в хорошие дома и дают им полезную работу. Они очищают землю для возделывания. Жизнь тех евреев, которые покинули арабские страны ни с чем, будет иной, чем твоя. Ты понимаешь, Ишмаель, что в мире сегодня больше двадцати миллионов беженцев — от Индии до Африки? А ведь только у арабов есть ресурсы для решения проблем беженцев, если бы они того захотели. У нас огромные нефтяные деньги, больше рабочих мест в государствах Персидского залива, чем могут занять все палестинцы вместе. У нас богатые земли в долине Евфрата и обширные пустующие земли в Ливии. У нас нет только одного, чем евреи обладают в изобилии.

— Что же это?

— Любовь. Да, евреи любят друг друга. Они не стали бы мириться с тем, что собратья-евреи живут в таком рассаднике заразы, как Акбат-Джабар.

— Отец в глубине души это знает. Он не может больше соглашаться с этим. В конце концов, отец пытался сделать по-другому.

— Да, пытался.

— А теперь… иногда я его не понимаю. Он говорит, что теперь, когда русские стали союзниками Насера, Насер сможет объединить арабский мир как никто после Мохаммеда.

— Вздор. Ислам не способен жить в мире с кем-либо. А мы, арабы, хуже всех. Мы не умеем жить с миром, а что хуже всего, не умеем жить друг с другом. В конце концов получится так, что не араб против еврея, а араб против араба. В один прекрасный день наша нефть кончится вместе с нашей возможностью вымогать. Мы столетиями не делали ничего, чтобы человечеству стало лучше, если не считать подарками человечеству убийц и террористов. Мир пошлет нас ко всем чертям. Мы, кто старался унизить евреев, сами окажемся униженными как накипь земли. Да отложи ты этот глупый черепок, и давай-ка выпьем кофе.

Через минуту мы уже сидели по обе стороны его письменного стола, на моем любимом месте. Оно было самым лучшим местом, пока я не заметил, как он морщится от боли.

— Как ты знаешь, Ишмаель, у меня никогда не было детей. Я боялся, что родится что-нибудь кривое вроде меня. Не думал ли ты о возможности отправиться со мной в Лондон?

— О, доктор Мудгиль, я мечтал услышать ваши слова. Но я знаю, что если уеду, то никогда не смогу взглянуть в лицо самому себе. Я не могу стать предателем.

— Предателем чего? Общественной системы, которая никогда не даст тебе свободы или красоты уникальной мысли?

— Я не оставлю Наду, пока она не будет в безопасности. А что касается отца…

— Разве ты не понимаешь? Ты и Нада — пешки в его отношении к миру, которого он никогда не увидит. Ишмаель — это смутная мечта хаджи Ибрагима о будущем. А Нада — это смутная память о Табе и о его прошлом, эйфория оттого, что он отправит ее к какому-нибудь великому шейху или богачу. Неужели ты хочешь прожить всю жизнь ради стариковских фантазий?

— Не надо, пожалуйста. Вы сами сто раз говорили мне, что никто не может порвать связей с арабским обществом. Разве вы будете свободны, даже оказавшись в Лондоне?