Хаджи

— Это не один ли из детей табского мухтара?

— Позовите кто-нибудь Гидеона!

— Что здесь происходит?

— Это ребенок из Табы. Он твердит, что сильно заболел младенец.

Должно быть, я лишился чувств. Когда я пришел в себя, то увидел, что нахожусь в грузовике, и господин Гидеон Аш поддерживает меня рукой, а другой человек за рулем пытается взобраться по разбухшей улице к центру деревни. Грузовик вертелся и буксовал на одном месте.

— Они живут там наверху!

— Дорога непроезжая. Придется идти пешком.

Я упал в грязь и не мог подняться. Господин Гидеон Аш поднял меня своей доброй рукой, и мы трое, бегом, скользя и падая, пустились к дому моего отца. Оба еврея протолкнулись через множество людей, столпившихся под дождем.

Господин Гидеон Аш с другим человеком стояли в жилой комнате. Я упал на руки Нады, но мне удалось сохранить сознание. Господин Гидеон Аш объяснил, что прибывший с ним человек — врач.

Хаджи Ибрагим встал посреди комнаты, загораживая дверь в комнату Рамизы. После странного молчания Агарь и Нада, отец и дая стали орать все вместе.

— Замолчите вы все! — проревел господин Гидеон Аш, покрывая голоса.

— Где ребенок? — спросил врач.

Хаджи Ибрагим сделал несколько угрожающих шагов в мою сторону и поднял кулак.

— Я же тебе говорил! Я велел тебе идти в Латрун!

— Отец! Мы не смогли раздобыть врача ни из Рамле, ни из Лидды! — крикнул я, защищаясь. — Я не знал, что делать.

— Пожалуйста, позвольте мне осмотреть ребенка, — обратился врач.

— Нет! — заорал отец. — Нет! Нет! Нет! — Он угрожающе показал на меня. — Ты привел их сюда, чтобы показать им, что мы ниже их!

— Ибрагим, — сказал господин Гидеон Аш, — прошу тебя, успокойся. Перестань болтать, как дурак. На карту поставлена жизнь ребенка.

Женщины начали судорожно причитать.

— Никакой жалости от евреев! Ни жалости! Ни милостей! Не желаю, чтобы вы в моем доме показывали свое превосходство!

Господин Гидеон Аш сделал движение к спальне, но отец загородил дорогу.

— Не делай этого, Ибрагим! Я тебя заклинаю! Ибрагим! — Отец не пошевельнулся. — Ты совершаешь большой грех.

— Ха! Грех — это получать жалость от еврея! В этом грех!

Господин Гидеон Аш поднял руки и покачал головой в сторону доктора. Отец и женщины застонали громче: он — чтобы заставить их уйти, а они — чтобы удержать доктора.

Вдруг воцарилась странная тишина. Рамиза, белая как мел, похожая на привидение, бессознательно разевая рот, вошла с младенцем на руках. Врач оттолкнул моего отца и взял младенца, она рухнула на пол, и женщины упали возле нее. Доктор приложил ухо к груди младенца, похлопал по ней, вдохнул ему в рот, открыл свой чемоданчик и снова послушал.

— Ребенок мертв, — прошептал доктор.

— Это место полно злых духов, — сказал мой отец. — Такова была воля Аллаха, чтобы ребенок умер.

— К черту! — крикнул Гидеон Аш. — Ребенок погиб из-за грязи и небрежности! Пошли отсюда, Шимон.

Они вышли из дома под проливной дождь, а хаджи Ибрагим орал им вслед и потрясал кулаками. Больше я ничего не слышал, но слышали другие.

Оба еврея скользили и старались удержать равновесие, спускаясь по каменистой тропинке, поливаемой дождем, а мухтар шел позади них.

— Как мы жили, так и живем! Мы здесь жили тысячи лет без вас! Наше существование хрупко, как горная тундра! Нечего приходить и учить нас, как жить! Мы вас не хотим! Вы нам не нужны! Евреи!

Гидеон хлопнул дверцей со стороны водителя и нащупал зажигание. Доктор вскочил на соседнее сидение, а хаджи Ибрагим заколотил в дверь и продолжал кричать.

Гидеон закрыл глаза, подавил слезы и на мгновение опустил голову на руль.

— О Боже, — пробормотал он. — Я забыл дома свой протез. Я не могу править этой проклятой машиной.

Прежде чем доктор сумел добраться до руля, Гидеон распахнул дверь и пошел к шоссе.

— Иди трахать дохлую верблюдицу! — орал хаджи Ибрагим, — трахай дохлую верблюдицу!

Часть II РАССЕЯНИЕ

.

Глава первая

1946 год

День, когда я оставил школу, был для меня днем большой печали, но таково было мое решение. Мне исполнилось десять лет, и я знал больше всех в классе, в том числе и господина Салми. Сначала он поручал мне читать суры из Корана, а сам садился сзади и дремал. Затем он передавал мне все более и более ответственные преподавательские дела. Я хотел учиться. Я учил еврейских детей в киббуце Шемеш, но узнавал от них больше, чем они от меня.

Но на самом деле я решил бросить школу потому, что готовил себе место возле отца. Тогда я осмелился бы окончательно перейти из мира женщин и безопасной кухни в страшноватый мир мужчин. За этим переходом стоял замысел моей матери.