Хаидэ

— Значит, я не сумею сделать нужный отвар, даже если выучу все? — уточнил Нуба, поспешно затягивая мягкую горловину мешка, в котором шевелились комки.

— Сумеешь. Когда станешь старшим учеником.

Маримму отвечал на вопросы, а черные руки работали размеренно и плавно, открывая все новые горшочки и сосуды, отмеряя и насыпая.

— А когда стану?

— Скоро. Тебе осталось девять лет, десять месяцев и восемь дней.

— Девять? Скоро? — переспросил пораженный мальчик, и время представилось ему пустыней, что проносила перед глазами миражи, такие далекие, что казалось — всю жизнь идти к ним.

Но маримму не ответил, даже не посмотрел, продолжая работу. И Нуба понял — последние вопросы заданы зря, ведь они ничего не изменят. Придвинулся к маримму, внимательно глядя на его руки, зашевелил губами, стараясь запомнить то, что говорил учитель над каждым следующим корешком или камнем.

Тихо плескала в озере рыба, издалека, от нескольких разбросанных в чаще костров доносились постуки барабанов и детские вскрики, протопал за спинами, осыпая песок, речной крыс и нырнул в тростниках, отфыркиваясь. А Нуба все сидел, водя слипающимися глазами за движениями рук. Булькал котелок, и мальчик, оседая набок и поджимая к голому животу озябшие колени, заснул, не дождавшись, когда маримму скажет, что зелье, наконец, готово.

Проснулся один, сел, отирая щеки, мокрые от росы и выступившего под жарким уже солнцем пота, и огляделся. Деревня жила размеренной утренней жизнью, мальчики, тихо переговариваясь, таскали от родника кувшины и бурдюки с водой, кое-где белели тоги маримму. А закопченные камни очажка были чисто убраны, выметена зола из песчаного круга, и — ни котелка, ни учителя, ни расстеленной циновки, полной тайных ночных сокровищ.

С этого дня каждую ночь Нуба проводил у костра, следил за руками учителя, подавал бутылочки и мешочки, отсчитывал комки смолы, черпал костяными ложечками порошки. Задавал вопросы и иногда получал ответы на те, которые были настоящими, нужными.

— А почему от каждой меры надо отнять малую часть, учитель? И никогда нет ровной, в истинный размер?

— Потому что истинная мера даст идеальное знание, не протяженное во времени. И цена его будет мала, потому что нет над ним усилий.

Ночь шла следом за ночью, держась за поводок дня, и Нуба научился спать мало, чтоб успевать наловить рыбы, напечь лепешек, а потом снова сидеть у костра почти до рассвета.

Шли недели, луна убывала и прятала серп за ночной темнотой, а потом вырастала, кругля рябые бока. И мальчика уже не пугали мерные слова сотни названий сотен частей для одного лишь отвара, что готовился для одного лишь ученика несколько ночей подряд. Нельзя сказать, что знания укладывались в бритой голове, как цветные стебли в плетеной циновке — все на виду. Нет, они проваливались куда-то внутрь и Нуба, не осматривая свои мысленные тайники, просто протягивал руку и доставал, уже потом посмотрев, что именно.

— Знания вливаются в ток твоей крови, мальчик, — говорил учитель, глядя, как поднятые над огнем худые руки начинают мерное неостановимое движение — от сосуда к плошке или к мешку, — не мешай им течь, как течет кровь, они сами найдут себе путь.

Было многое. Была страшная ночь, когда напоенный первым отваром, самостоятельно приготовленным Нубой, двенадцатилетний сновидец захрипел и забился в судорогах, хватая ночной воздух перекошенным ртом. До рассвета маримму отхаживали мальчика, покинув свои костры и своих избранных. А Нуба, выгнанный на всю ночь из деревни, сидел мрачно под большим деревом и бил кулаком по камню, поднимая и опуская окровавленную руку.

Когда над головой заорали, проснувшись, летающие обезьяны, мелькая оранжевым глянцевым мехом, пришел учитель и сел рядом. Сказал усталым глухим голосом:

— Найди в себе слова «теперь я знаю все», поймай их и убей. Никогда ты не пожалеешь об этой смерти.

Он пошарил рукой в траве и подал мальчику широкий лист подорожника. Тот взял и, прикладывая к ссадинам на руке, сказал:

— Значит, я плохой избранный, если никогда не буду знать всего. Да?

Маримму вздохнул.

— Нет. Но ты ученик, а я твой учитель. Потому просто подчинись. Убей слова. И учись дальше.

Нуба увидел, что у его маримму тонкий нос, высокие скулы с резкими впадинами на щеках, и большой рот с тонкими, серыми от усталости губами. Прижимая прохладный лист к разбитой руке, понял в отчаянии, что снова сделает отвар, и снова будет слушать, затаивая дыхание — не придет ли в зелье смерть для сновидца, потому что он, ученик Нуба, сделал его неумело. Маримму учил его и невозможно подвести учителя. А значит нужно не только осмелиться снова вершить дела, полные смертельного риска, но делать их правильно, чтоб этого риска не было.

— Зачем вообще? — спросил он, чуть не плача, глядя в полузакрытые глаза маримму, — зачем мы делаем это? Ведь боги отдельно, им молятся в деревнях, а мы тут — сами. Зачем это?

Маримму протянул руку и взял из травы камень, на котором мальчики кололи орехи. Камень щербатился выбоинами и трещинами. Учитель положил его у босых ног Нубы. И сказал коротко:

— Мир.