Хаидэ

В кромешной темноте, что была серым светом для глаз ночного зверья, умолкло все. И все замерло. Застыла, держа в пасти кусок, гиена над развороченным трупом старого быка. Раскрыв крылья над головой, замерла в ветках желтая сова, прикрыв один глаз и выкатив другой. Столбиками, как длинные камушки на высыпанной из норы глине, встали сурикаты, мелко дрожа и не поворачивая острых мордочек. Приподняла круглую морду молодая львичка, сытая после вечерней охоты, и замер вываленный из пасти на светлую щеку влажный широкий язык. Рядом, на полурыке, привстав на передние лапы, будто упал в тяжелый сон ее повелитель — сильный молодой лев с рваным шрамом на бугристой ляжке. И туча, что повисла над саванной, закрыв россыпи звезд, молчала, закутав ветвистые молнии и оглушительный гром тяжелыми черными клубами.

Вскочивший с колен Маур тоже стоял неподвижно, его сердце одно билось в темноте, и ему казалось, стук этот громче рева летней реки после долгих дождей. Годоя ждал, и его повеление не должно повиснуть в пустоте. Маур знал это. Но никогда раньше не думал, что годоя может быть таким. Выглядеть, как человек. Хоть и страшный. Огромный. Но это — годоя, и он ждет вопроса.

— Ты… хочешь пить?

Маур снова нащупал на поясе фляжку, влажную от его прикосновений. И затаил дыхание, смутно краем мыслей раскаиваясь в том, что потратил один свой вопрос на такую мелочь. А мог бы спросить… Но есть еще два. Если по правилам. В ветках над его головой прочирикала птица, ясным, совсем дневным голосом:

— Это и есть твой вопрос?

Трель получилась пронзительной и капризной, и Маур снова выпустил из пальцев фляжку. Перевел дух. Впервые он говорил с годоей сам, на это есть говорильщики. Так вот как отвечает годоя… Он снова схватил фляжку, чуть озлившись, что же, как девчонка: то держится за нее, а то прячет руку, будто стыдится. И кивнул.

— Да.

— Годоя говорит… — Мальчик дернул головой и быстро поднял ногу, под которой, щекоча пальцы, проползла в траву быстрая змея. И трава прошуршала:

— Годоя говорит, спасибо тебе. Я хочу пить.

Опуская ногу на траву, Маур качнулся к пленнику, испуганно думая о том, что придется трогать его лицо, чтоб в темноте поднести фляжку прямо ко рту. И его рот, будто сам раскрываясь раньше мыслей, спросил:

— Может, ты хочешь сам? Я развяжу тебе руки…

И ахнул мысленно, растерявшись от сказанного. Никто не смел отпускать годою. Никто. Никогда. Если годоя переставал отвечать, его переносили в другое, а ненужный сосуд хоронили говорильщики. Но разве ты видел, чтоб годоя был в человеке, напомнил ему внутренний голос. Может быть, его глупые слова, даже вылетев, не изменят мир, отчаянно понадеялся Маур, ожидая ответа уже на второй вопрос. И на его плечо упал ледяной ветер, обжигая горячую кожу, и стих, протекая в ухо:

— Годоя говорит, ты щедр. Протяни руку.

Мальчик снял с пояса фляжку, сжимая пальцы на ребристых тыквенных боках, вытянул руку вперед, изо всех сил стараясь, чтоб она не дрожала. И тут ветер, прилегший на его плечо, соскальзывая, обернулся вокруг напряженного тела, теплея, поворачивал, чтоб не дуть с севера, и — потянул ровной мощной стеной, примяв невидимую траву, взъерошив гриву сытого льва, ссыпав под лапами сурикатов глиняную крошку. Толкнул тучу в размазанный по небу облачный бок, собрал его плотной стеной и стащил на край саванны, накалывая мягкое тело большой тучи на острые ветви деревьев. Звезды мигали и сыпали крошки света, те размывались, тихо падая, и к верхушкам акаций свет долетал уже ровным, хоть и казался слабым. Но даже тени он смог нарисовать на колючих щетках сухих трав и высветлил кривые стволы старых деревьев.

Маур смотрел на свою протянутую руку. Она не дрожала, и мальчик приободрился, скользя глазами от локтя к кисти, вот блеснула игольчатая точка на отполированной пробке… а вот прямо перед ним, за фляжкой — поблескивают согнутые колени. Сведенные плечи и сплетенные пауки рук. И — прижатое к стволу большое лицо, будто маска, висящая на стене. Глаза закрыты. И вьется по траве разорванный ремень от запястий.

— Вода, — сказал мальчик.

Его рука дернулась, когда годоя открыл глаза. Они оказались совсем человеческими, блеснули белками вокруг темных зрачков. Но Маур велел руке остаться на месте. И она не опустилась.

Великан повел плечами, без видимых усилий разнял кисти — ремень остался лежать на траве, чернея. И, протягивая руку, осторожно вынул фляжку из каменных пальцев мальчика. Пил, гулко глотая, а в голове Маура скакали бестолковые мысли. Что же делать теперь, фляжку надо сжечь, но нет огня, да и как. Увидит годоя. Обидится. Да разве обижаются годои? Но когда же они были человеками. И не спросил ничего, эх. Надо долго жить и чтоб много всего было, добра и баранов, чтоб говорильщик согласился передать вопросы годое. А он мальчишка. И вот — годоя. А не спросил…