Хаидэ

Ахатта, согнувшись, присела на корточки и в слабом рассеянном свете ночного неба, льющемся через частую сетку колючих ветвей, молча стала стаскивать с княгини сапожки. Придерживая рукой, наощупь отстегнула пряжку ремня, потащила кожаные штаны, оголяя бедра и колени. Хаидэ молчала, только дыхание ее менялось, то учащаясь, то замирая вовсе. И темные глаза смотрели снизу в склоненное лицо Техути, что держал на коленях ее голову.

Время царей-курганов шло и шло, как идут караваны по тракту, сменяя друг друга, пока над ними черное небо светлеет в синее небо, солнце засыпает в луну, а луна просыпается в дождевые тучи. Время шло, растягиваясь, как сырой ремень, политый водой, и каменея, как высыхающая на солнце кожа, наслаивалось само на себя, укладывая пелены веков на покрывала лет и лоскутья дней. И где-то там, в толще этого времени, поверх древних битв и понизу мирных стоянок, рожала женщина, и курган Царь-отец молчал, вслушиваясь в то, что происходило в его земляном чреве и на его темени, у подножия каменной короны из неровных валунов, покрытых лишайниками. Время растягивалось, очередная схватка набрасывалась на измученное тело, прокатывалась от горла до коленей, выкручивая внутренности, наматывая их на свой безжалостный кулак, и стихала. А время ссыхалось в краткий миг до следующей схватки, что снова кончалась ничем, становясь сильнее и злее. Вечность висела над тремя пленниками земляной могилы, как полная луна, прибитая к ночному своду звездными гвоздями. Не кончалась. Измучившись ждать, заплакала Ахатта, опуская кулак к земле и не смея ударить, поднимала его снова, открывала и закрывала черный рот, взывая к богам и жалуясь им. Техути оторвал свою руку от мокрого лба княгини, погладил горячую щеку ее сестры, поддерживая. И она закрыла рот, снова склонившись над разъятыми бедрами, мягко надавливая на живот по бокам. А вечность все ползла огромной древней змеей, и вот уже Техути, выпрямившись, зашарил рукой по бедру, разыскивая ножны, чтоб достать свой нож и милосердно надавить на окаменевшее горло мучающейся женщины, навалиться всем телом и провести, дать вечности, наконец, прийти к своему концу. Тогда уже Ахатта поддала рукой по его ладони, отодвинула плечом и, почти улегшись рядом, целовала грязный лоб сестры, без голоса шепча слова утешения.

Через вечность пришла другая вечность и сжалилась над тремя, медленно шевелящимися в подземной утробе, придавленными свободными голосами мужчин сверху, которые сначала жарили мясо и пили вино, а потом, перебрасываясь шутками, по очереди насиловали пленницу, время от времени ударяя ее по щекам, чтоб послушать, как кричит, тонко, по-заячьи.

Хватит, величественно решила вторая вечность и остановила время, на миг, в который, вдруг приподнявшись, Хаидэ схватила локти Техути и, открывая безмолвный рот, выкинула на руки Ахатте живой мокрый комок, еле слышно шлепнувший кожей о кожу ладоней. Упала на спину, задыхаясь от облегчения, судорожно дергая разведенными коленями, но продолжая цепляться за локти мужчины пальцами, скрюченными, как птичьи когти. А он, упав сверху, повернул лицо, вслушиваясь в тихую возню позади себя.

«Он закричит. Ребенок сейчас закричит»…

Отцепляя от себя руки княгини, Техути сел, обернувшись к невидимой Ахатте, протянул к ней руку, вцепился в мокрые волосы, подтягивая ее скулу к своему рту.

— Грудь. Дай ему грудь.

Шепот быстрый и злой настиг ее, она закивала, откидывая кинжал, которым только что отсекла пуповину. Прищемив пуповину пальцами, выпростала тяжелую грудь из рубахи и сунула в маленький рот, как только он раскрылся для первого сердитого крика.

Вдохнув, расправляя легкие, младенец сдавленно мяукнул, как проснувшийся в гнезде совеныш, закричал, и Ахатта ухнув ночной совой, спрятала детский крик под степным звуком. Дергая ножками, ребенок чмокнул, присосавшись к соску, текущему темным дурманным ядом.

Техути перевел дыхание, отпустил волосы женщины и без сил привалился к Хаидэ. Нашел губами ее ухо.

— Все. Все, Хаи. Лежи.

— Молоко, — прошелестела та, пытаясь поднять руку к груди, — где…

— Подожди. Чуть-чуть.

— Нету… — ее затрясло. Техути, испугавшись, что рыдания вырвутся наружу, накрыл рот рукой.

— Лежи тихо. Он жив. Поверь нам.

И княгиня, уронив руку от сухой груди, смолкла, потеряв сознание.

Ночь протекала лунным серебром на склоны курганов, баюкала утомившихся мужчин у догорающего костра. Они спали, разложив шкуры, и каждую окружив веревочным кольцом, чтоб не проползла змея-гремучка. Храпел Магри, раскидав толстые ноги и свалив набок поросший черным волосом живот. Тихо спал Горта, и под закрытыми веками беспокойно бегали глаза, следя за сном, в котором Царь-отец вдруг поднимал земляную голову, увенчанную кривой короной, а с подбородка сыпались комья глины, убивая кричащих спутников. Последним заснул Агарра, тот, что отдавал приказы: проследив, чтоб Ках оторвался, наконец, от забав с полонянкой, и не забыл взять свой лук и меч, уходя на край макушки, где торчал небольшой валун.