Хаидэ

— Плевать мне. Пусть убьет, если захочет. Но разве это вернет его?

Скорчившись, она обхватила голову и завыла, дергая волосы. Через стоны и слова о мальчике мужчина вдруг услышал:

— Бедная. Бедная моя сестра!

Он кивнул, с горькой нежностью оглядывая рыдающую Ахатту.

«Ты думал, она страдает, потому что украден ее сын. И она думала так же. И будет думать, несмотря на то, что говорит сейчас ее сердце».

— Ты плачешь о детях, добрая. О малышах. Ты мать им. Ты мать им всем.

Она не услышала его слов. Убог бережно завернул тело мальчика в плащ. И встал, возвышаясь над женщиной и ребенком.

— Мы поедем, добрая. Надо отвезти его матери. Пусть оплачет. Прямо сейчас поедем.

Ахатта подняла голову. Отложенная в сторону ветка чадила, угасая и темнота покрывала бледное лицо. Но голос ее стал спокойным и решительным.

— Нет. Мы поедем к Паучьим горам, Убог. Потому что там, у них — еще один мальчик. Мой сын. Я не могу потерять обоих.

— Но ты не можешь! Цез говорила тебе. Твой яд убьет его!

— А ты? Ты возьмешь моего сына! Я смогу смотреть, как он растет. Ни разу не дотронусь до него и не выдохну в его сторону. Но на его плече должен быть знак племени! А я смогу дать ему имя.

— Что ты хочешь сделать, люба моя, жена? Я не понимаю.

Ахатта нагнулась и бережно подняла сверток. Прижала к себе, накрывая личико краем плаща. Выпрямилась. По худому лицу бежали тени, перемежаясь с бледным светом луны, что выглядывала из облаков.

— Я вызову жрецов. И посулю отдать им сына княгини. А взамен пусть вынесут из горы моего мальчика. Мы его заберем.

Подвеска на ее груди налилась ледяным холодом, и, хрипло рассмеявшись, женщина сунула руку, рванула тонкий шнурок, дергая и путая волосы, стащила с шеи.

— Видишь? Он шептал мне, что делать. Но больше я не буду слушать чужое. Этот знак — не мой. Я возвращаюсь к нашим богам и нашим знакам.

Кинула подвеску в костер, пыхнули язычки пламени, расступаясь, и вокруг тусклого шестиугольника огонь умер, оставляя серую золу, что расходилась к самым краям костерка.

А женщина отвернулась, глядя на темное лицо спутника. В ее голосе зазвучала мольба.

— Я взяла с тебя клятву. Обманом. Прости, певец, я не могу вернуть ее тебе. Если мой сын будет спасен, убей меня. Или сестра пусть убьет. Но сейчас — не бросай. Позволь мне сделать то, что просит мое сердце. Без всяких подсказок со стороны. Прошу тебя.

Вдалеке завыл ветер, будто летел к ним на быстром и злом коне. Кинулся, нападая, застучал по щекам и плечам крупными холодными каплями. Чтоб она услышала его слова, Убог подошел вплотную.

— Я поклялся. Не обман нет. Я хотел стать твоим любом. И стал. Я всегда с тобой теперь, матерь Ахатта. Нам так суждено.

Он вскрикнул по-птичьи, подзывая возникшую из рваного мрака Ласку. Подсаживая Ахатту, подал ей грустную ношу. И взлетел на Рыба, погладил крутую теплую шею. Закричал через ветер, что выл все сильнее, швыряя в них ветками и сорванными листьями:

— Рядом держись. Не теряйся от меня, люба моя, жена.

Они двинулись прочь от разметанного ветром костра, в котором криво лежала, топырясь лапками, серебряная подвеска с граненой дыркой посередине.

Глава 27

Дождь лил и лил, накрывая степь волнами прозрачной стремительной кисеи, и когда волна проходила, вдруг в разрывах черных туч проглядывало синее небо и солнце бросало на травы и деревья горячие сверкающие блики.

Цапля шла ровно, потряхивая головой и мерно водя сытыми боками — у стойбища Патаххи травы были сочные, вкусные. Отдохнувший Крылатка поглядывал на нее черным глазом, опушенным щеткой ресниц, коротко ржал, заигрывая, а потом замолкал и улетал вперед, подчиняясь хлопку мужской ладони по горячей шее. Оглядываясь, Техути видел счастливое, похудевшее от череды бессонных ночей лицо княгини, нежные голубые тени под глазами цвета старого меда. И его сердце наполнялось мужской гордостью.

«Я брал ее. Брал так же, как до того — черную гибкую Онторо, что привыкла к темной страсти и не мыслит другой любви. И то было хорошо, но это, со светлой женщиной, которую надо вести в темноту шаг за шагом, делая ее мучения сладкими, приучая к ним и насыщая ее разум знанием о том, что никто не возьмет ее так, никто и никогда. — Вот где истинное наслаждение».

Это пьянило. Возвышало и наполняло восторгом.

«Как хорошо, что я умен. Как прекрасно не просто получать телесные удовольствия, а осознавать их, думать вперед, вспоминать прошлое, выстраивать, сравнивать, и — идти к намеченной цели. Уводя свет в темноту, откуда не бывает возврата. Она подчинится, как подчинялась, боясь, что старик шаман услышит ее стоны, и одновременно наслаждаясь этим страхом. Будет послушно ступать, и он не отпустит ее руки, пока оба не перейдут границу, за которой для нее мира не станет. Там, в кромешном мраке, полном невидимых чудовищ, он впервые отпустит ее ладонь. Отступит в темноту, молча ожидая. И оставшись одна, она кинется к нему, сама ища на его груди защиты и утешения. Признавая его полную власть над собой. Он будет ей миром, он один.

И воцарится гармония мрака».