Хаидэ

Сердце женщины снова зашлось жалостью, когда она подняла негнущееся тельце и прижала к большой груди. Совсем, совсем неживой стал мальчишка. А вдруг уже поздно?

Кивнув, Ткач пошел к выходу, и Тека, бережно неся детское тельце, заторопилась за ним. На ходу шевелила губами, придумывая, что скажет своей высокой сестре. О том, что вот он, как могла, так и лелеяла детишечку, и пусть уж сестра скорее проснется, и даст ему поесть.

Ахатта лежала на спине, вытянув сомкнутые ноги, руки покоились вдоль тела, вяло раскрыв пустые ладони. Тонкая рубашка была распахнута, обнажая груди, полные молока — на сосках темнели блестящие капли. Высокие скулы, обтянутые бледной кожей, выступали так сильно, что Тека снова испугалась, покачивая ребенка. Как мертвая спит ее сестра. И внутри плеснула вдруг нежданная ярость, что спала до времени, загнанная в дальний угол души повседневной тяжелой работой, заботами о детях и тревожно-радостной любовью к молодому Косу. Что ж сделали они с высокой сестрой, а могла бы жить, любить своего мужа да нянькать сыночека…

Но хмуря широкие брови, Тека немедленно прогнала злые мысли, с облегчением ощутив, что они забрали с собой и все ее страхи.

Видящий невидимое отступил, знакомым жестом приглашая умелицу приблизиться к постели.

— Подойди, славная матерь.

При этом, белом как смерть, вообще думать нельзя, мимолетно, но крепко велела себе Тека. И наклонилась, протягивая Ахатта сына. Заговорила певуче, укладывая деревянное тельце поверх тела Ахатты поближе к груди:

— Во-от сыночка твой, сестра моя Ахатта, он хочет есть. Ты корми его, а то кто же накормит маленького князя. Все наши детки должны быть здоровы и живеньки, без выбору, кто твой, а кто мой. А кто рожден третьей, но молоко пил твое. Ты проснись, а?

Голова мальчика падала набок, рот по-прежнему оставался сжатым. И так же закрыто темнели полукружиями ресниц спящие глаза Ахатты.

Помучившись, Тека подняла голову. Жрецы молча встретили ее взгляд. Не стараясь прочитать, чего они там надумали в своих ледяных головах, Тека сказала:

— Ей люб нужен. Он побудит.

— Ты хочешь, чтоб мы отправили ее к славному мертвецу Исмаэлу, сгоревшему в погребальном костре?

Ткач усмехнулся. Тека терпеливо покачала головой, вытирая темные разводы на лице мальчика краем передника.

— У ней другой люб теперь. Тот неум, что пришел с ней. Пусть он сидит тут и берет ее руку. Она почует. Надо так, чтоб был люб и был малец. Ну и чтоб я была.

— К чему это? Она все равно спит. Ты должна разбудить ее!

— Не потяну. Нужны те, кто ее любит навсегда.

— Значит, он так ее любит?

— Ну да. И я так люблю ее.

Ткач и Видящий обменялись глумливыми взглядами. И Видящий проговорил нараспев, насмехаясь:

— Великая честь темной госпоже ядов. Любовь малоумного да тойрицы, что вяжет нитки, а не мысли. Неслыханно повезло темной госпоже Ахатте!

— Помирает она. И сыночка ее помрет тоже.

Тека встала на колени рядом с постелью и положила мальчика поближе к боку названной сестры. Только бы не посмотреть на холодных, не понимающих горячего человеческого нутра, только бы не ожечь яростным взглядом. А время идет и вовсе мало его остается.

— Ткач, пусть придут сюда Целитель и неум. Поглядим, что они смогут.

Видящий сел в грубое креслице и уставился на Теку, что прятала от него лицо, напевая мальчику нескладную песенку.

Он, конечно, знал, что у людей есть любовь. Как есть у них тяга совершать неразумные поступки и глупые дела. Но как распознать, кто кого любит, кто кому дорог? Лишь по поступкам, или по словам тупой тойрицы. Да и то мало ли — вдруг человек делает глупость лишь потому, что глуп сам, а не сшиблен любовью. А тупая баба может и солгать. Сидя на деревянном сиденье, укрытом вышитой рогожкой, где сидел когда-то Исма, отдыхая после рыбалки, Видящий злился. Как всегда злился, если происходило то, что не поддавалось логике и расчетам. А Тека впервые боязливо подумала о том, что если сам Видящий не видит таких простых вещей, то, как же прочие, которые занимаются каждый своим делом и невидимого не ощущают вовсе? Они, значит, тупее тойров?

Стоя на коленях, выглянула из-за спящей Ахатты и резко, пугаясь сама себя до злых мурашек по спине, подумала, глядя жрецу прямо в глаза «ах ты урод бесчувствый, корка гнилая. Ну, на, увидь, чего думает про тебя тупая тойрица Тека».

Жрец рассеянно кивнул привычной робкой гримасе на лице женщины, и снова задумался, покачивая мягким сапожком. А в душе Теки забушевала мстительная радость. По-прежнему пялясь на жреца с умильным страхом и подобострастием, умелица с наслаждением мысленно кляла его, награждая самыми обидными и позорными для тойров ругательствами.

Она дошла до «сраный собачий облезлый хвост, воняешь сожранными рыбьими кишками», когда полог на входе распахнулся и Ткач, придержав край старого ковра, впустил Целителя и послушного Убога, что оглядывался вокруг с детским удивлением.