Хаидэ

Мир сузился, темнея, превратился в душное растрепанное гнездо, что стало вращаться вокруг ее головы, стягиваясь. Вдруг она — девочка-невеста, снова девочка, и снова все впереди, чтобы пережив — опять стать девчонкой, быть отброшенной в то же прошлое, в глупую самоуверенность, в неуют близкого будущего и неясные страхи…

Значит, нужно отбросить и это будущее, что стало для нее прошлым. Приблизить его к себе, чтоб ничего не становилось. Чтоб не кончался тот вечер, где на песке она и Нуба. Никогда.

Никогда?

Душная пакля легла вплотную к лицу, зажимая рот и нос. Нет мира, ничего нет, кроме песка, глаз Нубы и его большого тела. И горстки воспоминаний о том, что было до этого мига взросления.

— Нет! — она разогнула ноги, взрывая песок и мелкие прозрачные обломки босыми пятками. Вскочила, оглядываясь. И крикнула миру, упрямо сужая глаза и нахмурив брови:

— Нет. Никогда!

Она будет жить. Ту жизнь, какая дана ей. Будет идти вперед, ошибаясь, получая раны, залечивая их и вынося уроки. Чтоб идти дальше. Из женщины пришла пора становиться человеком. И если на этом пути ей суждено счастье, что ж, она не боится и примет его, зная, что за огромное счастье боги берут такую же плату.

Минуя рощицу тростника, махнула рукой, и на песок, топоча, выскочил Казым, подбежал, держа на мече руку.

— Передай Нару, сегодня я еду в лагерь мальчиков. Со мной Техути. А утром за нами пусть двинутся Ахатта с Убогом и Силин. С ними мы объедем семейные стойбища. Осам пора ставить собственные палатки.

— Да, Хаидэ, дочь Торзы непобедимого.

На невысоком пригорке Хаидэ села на Цаплю и двинулась вслед за скачущим Казымом к дымкам над кольцом холмов. Покачиваясь в седле, улыбалась, думая о ночи в степи.

Посреди ярких трав, там, где они отступали, давая место жестким проплешинам старых камней, что открывали солнцу белые, изъеденные ветром плоские спины, росли кусты ожины, ползли колючими плетями, сворачивая их в кольца и выхлестывая тонкие, нежные на концах побеги. Парни и девушки ждали. Когда зацветет ожина, раскрывая среди зубчатых листьев белые звездочки с запахом меда — это значит, земля ласкова к детям и можно не бояться подземных хворей. Уходить в степь, падать в траву и, любясь, засыпать, чтоб проснуться утром от росы, ложащейся на счастливые лица. Когда на переходе копыта коней звонко простукивают каменные прогалины, женщины в повозках ищут глазами клубки зубчатых листьев, и, найдя, вздыхают, вспоминая с улыбкой — вот так лежали мы с ним…

И, бережнее взяв ребенка, едут дальше, думая под скрип колес о том, что приготовить и как починить одежду.

Хаидэ скакала рядом с Техути и дважды отрицательно качала головой, смеясь, когда он пытался схватить ее руку, чтоб остановилась и спешилась. Она искала белые звонкие простыни камня, окруженные мохнатыми колючими плетями. И увидев, вскрикнула, показывая рукой.

Доскакав, спрыгнула с Цапли, пустила ту, закинув поводья на спину к седлу. И села, маня спутника, чей силуэт чернел на фоне заходящего солнца.

— Наконец-то! — он тоже спрыгнул, торопясь, шлепнул Крылатку по заду.

Уже лежа под его нетерпеливым телом, помогая мужским пальцам раздернуть шнуровку на своей рубашке, она сказала ему:

— Вся степь. Нам вся степь, любимый.

Счастливо рассмеялась, когда он замер, и кивнул ей, поняв.

Степь лежала вокруг, бесконечно, мягко поднимая края к вечернему небу, хранила два тела в сомкнутых ладонях трав, рассматривала огненным глазом солнца, смаргивая позолоченными ресницами тонких облаков. Поила их птичьими криками, пока шевелились, то быстро, то медленно, кормила запахом меда, текущим от белых цветков ожины, качала чуть слышным вечерним ветром.

И распахиваясь, чтобы так улететь, стать жаворонком и наполниться безмерным удивлением перед тем, что каждый раз с Техути она становится равной бескрайнему миру, Хаидэ снова спросила себя — а он, чувствует ли он — то же самое? С такой же силой? И не дожидаясь ответа, просто взяла его с собой, принимая так глубоко, будто не было ей краев и очертаний.

Потом лежали рядом, уставшие и счастливые, смотрели, как теплятся ранние звезды на мягкой размытой зелени неба. Разговаривали тихо. И счастья от разговоров прибавлялось, как было то со всеми или с многими до них, лежащих так же. Любились опять. В темнеющих сумерках жадно разглядывали еле видные тела, касались рук и плеч, трогали кожу. По очереди уходили в темноту, нащупывая босой ногой теплый камень. И Хаидэ снова смеялась от счастья, слушая, как Техути шепотом ругается, прыгая на одной ноге и распутывая с щиколотки колючие плети ожины.

— Тебе надо поспать, — сказал он, глядя на закрывающиеся глаза и легкие тени от бледного лунного света на ее скулах и шее, — засни, а то я снова начну побеждать тебя, и утром Цапля сбросит великую властительницу Хаидэ, зевающую во весь рот.

— Я не сплю, — заспорила она, и тут же зевнула, не договорив, — я не…

Отворачиваясь, вжалась в его живот спиной и ягодицами, притянула к себе его руку, обнимая ею себя. Пробормотала:

— Ты смотри, ты не… исчезни…

— Куда же я от тебя. Ты любовь. Ты мне жизнь.