Хаидэ

Вдалеке послышался мерный стук копыт. И Убог встал, не выходя из зарослей, шикнул на Рыба. Дождался, когда на светлый перекресток выедет Ласка с сидящей на ней женской фигурой и тихо крикнул, будто сонная птица проснулась в гнезде.

Ахатта повернула лошадь, подъезжая к рощице, и он вышел навстречу, ведя за собой коня.

— Я рад, ты вернулась, добрая. Ты что-то везешь?

— Поехали, певец.

— Ты моя люба-жена, — сказал Убог вопросительно, вспрыгивая в седло и с тревогой глядя на большой сверток, лежащий на коленях наездницы.

— Да, мой люб, так.

— Скажи, это что?

— Где твоя клятва? — в голосе Ахатты послышалась ярость. И утихла, когда мужчина с готовностью ответил:

— Она тут, со мной.

— Ладно. Тогда не спрашивай. Надо уехать подальше, а утром встанем, и я все тебе расскажу.

— Хорошо, моя люба-жена, — повторил Убог, радуясь, что может говорить эти слова снова и снова.

Ахатта, бережно придерживая одной рукой сверток, натянула поводья, дернув и посылая Ласку неторопливой рысью. Улыбнулась печально детской радости в голосе мужчины.

— Поедем не быстро. Это ценная вещь. Надо сберечь.

Они свернули с проселка и пустили лошадей травами, а те, степные, вольно пошли спокойной рысью, сами выбирая, куда шагнуть.

Глава 23

Лето в степи разворачивается медленно и быстро, как цветки на дикой яблоне. Смотришь пристально на сомкнутые белые лепестки, и они неподвижны. А пойдешь в одну сторону, в другую, напоишь коня, переговариваясь, принесешь к костру попавшую в силки птицу, и вдруг оглянешься на тонкую волну медового запаха — это цветки раскрылись, как ладони, просвеченные солнцем. И так всё. Растет и тяжелеет колосьями трава, завязываются зеленые ягоды на месте опавших цветков, хрустят под ногой половинки скорлупок, и вот уже перепархивая короткими крыльями, новые неумелые птицы валятся с макушек деревьев к водам ручьев, под озабоченные крики родителей. Меняется топот копыт, под которые снова и снова ложится древняя степь. Хрусткие зимние травы остались в зиме, нежный хмель раздавленных новых листочков и хлюпание незаметных вод — в прошедшей весне. И теперь земля, высохнув и заматерев, звонко гудит, посылая каждый шаг вперед и в стороны, будто удары копыт — это камни, брошенные в воду времени.

Техути скакал следом за Хаидэ, не догоняя ее, чтоб держаться подальше от хмурого лица со сведенными бровями. Смотрел по сторонам, опасаясь вдруг на краю трав мелькнет горстка всадников и, приближаясь, они вскинут луки, натягивая тетиву. Но степь вокруг жила свою дикую жизнь, и только они двое нарушали размеренные заботы человеческими хлопотами.

Мерно двигались вверх и вниз плечи княгини, билась на ветру растрепанная прядь ярких волос. Наконец, она придержала Цаплю и дождалась, когда спутник нагонит ее. Сказала отрывисто:

— Скоро встанем. Там ручей. На излучине.

— Да, Хаи.

Солнце садилось, когда они доедали пойманную в ручье рыбу, запеченную над костром. Бросив в маленькое пламя косточки, Хаидэ прошептала слова благодарности, обращаясь к полосе розовых облаков на закате. Сказала Техути:

— Достань рубку, что взяли у мальчика. Хочу посмотреть.

Техути, покопавшись в сумке, подал рубленый квадратик золота, с выдавленным шестиугольником. В середине фигуры было пробито отверстие. Княгиня повертела монету, рассматривая, поднесла к лицу. Жрец вздрогнул, протянул было руку — отобрать. Но не стал.

— Тут в рисунке кровь. Верно его. Как он добрался с такой раной — без передышек скакал…

— Нар сказал, еле сняли повязку, тугую, из рваной рубахи.

— Да.

Она положила руки на колени, вертя квадратик. В грубую дырку попадал свет костра и монетка вспыхивала. А потом отверстие становилось черным.

Он умирал и отдал эту странную рубку, какими не расплачиваются в здешних местах. Нар узнал знак. Такие же деньги нашли ее воины у тирита Агарры, целая горсть рубок, замотанная в тряпье, на дне сумки. Хаидэ не видела, ее уже посадили на лошадь и везли в стойбище. А рубки те отдали кузнецам переплавить, чтоб снять с золота чужие заклятия и очистить его. И вот сейчас, когда мальчик, уже путая и забывая слова, вцепился в узелок, привязанный к поясу штанов, и бормотал, то вытащили и развязали, нашли. Это последнее, что хотел Пеотрос. Значит, очень важное. Бедная Силин…

— Хаи, все равно ты поступила неразумно. Надо было дождаться совета и потом…

— Я и так знаю, что решит совет, — голос был излишне ровным. Она сдерживалась, чтоб не излить слова потоками, вскакивая и топая ногой, — иногда надо поступать, не слушая разума.

— Мы едем в деревню, которой почти уже нет. Нас всего двое! Ты бросила племя, бежала как девчонка!

— Деревня еще есть, если тати грозились вернуться и сжечь ее дотла. Двое — не опасны на вид. А в племени и без меня достаточно умных мужчин, чтоб вести размеренные дела.

Говоря, она раз за разом поворачивала монету, подставляя прямые грани то уходящему солнцу, то ярчающему костру.

— Отец твой Торза…