Хайдеггер: германский мастер и его время

Артур Шопенгауэр однажды, под конец жизни, заметил: «Человечество научилось от меня кое-чему такому, чего оно никогда не забудет». От Хайдеггера подобного высказывания не сохранилось. Да он и не создал никакой конструктивной философии – в смысле «картины мира» или нравственного учения. Конкретных «результатов» хайдеггеровского мышления, которые были бы сопоставимы с «результатами» философии Лейбница, Канта или Шопенгауэра, нет. Страстью Хайдеггера было вопрошание, а не ответы. Вопрошание потому представлялось ему «благочестием мышления», что оно открывает новые горизонты – точно так же, как религия когда-то, когда еще была жива, расширяла горизонты и освящала то, что в них появлялось. «Открывающей силой», в представлении Хайдеггера, обладал, по сути, один вопрос, который он, Хайдеггер, и ставил на протяжении всей своей философской жизни, – вопрос о бытии. Смысл этого вопроса – не в чем ином, как в этой открытости, в этом сдвиге, в выдвижении в некий просвет, где простому, самоочевидному внезапно вновь возвращается чудо его «вот»; где человек вдруг ощущает себя как место, где что-то разверзается, где природа открывает глаза и замечает, что она вот-есть, где, следовательно, посреди сущего имеется открытое пространство, «просека», и где возможна благодарность за то, что все это существует. В вопросе о бытии скрыта готовность к радости. Ставить вопрос о бытии в Хайдеггеровском смысле – значит «высветлять», «поднимать к свету» все вещи: так, как «поднимают» (lichten) с илистого дна якорь, чтобы, освободившись, выйти в открытое море. Однако ирония истории проявилась в том, что в процессе восприятия хайдеггеровской мысли вопрос о бытии часто утрачивал эту свою открывающую, просветляющую силу и скорее запугивал мышление, держал его в судорожном напряжении, запутывал. С вопрошанием о бытии в большинстве случаев происходит приблизительно то же, что случилось с учеником – персонажем одной дзэнской притчи. Этот ученик долго думал, как вынуть подросшего гуся из бутылки с узким горлом, не убивая его и не разбивая бутылку. В конце концов, отчаявшись, он пришел к своему учителю и попросил его решить трудный вопрос. Учитель на мгновение отвернулся, а потом сильно хлопнул в ладоши и позвал ученика, произнеся его имя. «Я здесь, учитель!» – отозвался тот. «Вот видишь, – сказал учитель, – а гусь-то снаружи!» То же самое можно сказать и о смысле вопроса о бытии.

Относительно смысла того самого бытия, о котором идет речь в вопросе о бытии, тоже существует красивая дзэнская притча, вполне в духе Хайдеггера. В ней рассказывается, что один человек, прежде чем обратиться к учению дзэн, видел горы как горы и воды как воды. Возвысившись до определенного уровня внутреннего овладения истиной дзэн, он увидел, что горы перестали быть горами, а воды – водами. Однако когда он достиг полного просветления, он опять стал видеть горы как горы и воды как воды.

В двадцатые годы Хайдеггер охотно употреблял словосочетание (казавшееся его слушателям чересчур абстрактным) «формальное указывание». Как вспоминает Гадамер, тем студентам, которым было трудно понять это выражение, так как они предполагали, что оно так или иначе связано с абстрагированием, Хайдеггер объяснял его смысл следующим образом. Формально-указующий жест означает: «Изведай и наполни!» «Указывающий» всегда отделен некоторой дистанцией от того, на что он указывает, и требует от другого – того, кому он хочет что-то показать, – чтобы тот посмотрел сам. Этот другой должен сам увидеть (в феноменологическом понимании этого слова) «показываемое» – и «наполнить» его своим взглядом, то есть своим восприятием. Совершая такое «наполнение», он и «изведает», что там можно увидеть. Но, как уже говорилось, смотреть и видеть человек должен сам.

Когда Хайдеггер в письме Ясперсу однажды охарактеризовал себя как «смотрителя галереи, который, в частности, следит за тем, чтобы шторы на окнах были надлежащим образом раздвинуты» (Переписка, 212) (дабы великие произведения философии были лучше видны), он оценил собственную деятельность слишком скромно. На самом деле он хотел помочь людям научиться так всматриваться в жизнь – а не только в философию, – как будто это всматривание происходит впервые. Просвещение в понимании Хайдеггера – это восстановление того первичного света, который всегда присутствует при ошеломляющем и потому сверхвластительном явлении присутствия в мир. В этом и заключается великий пафос хайдеггеровского нового начала: в том, чтобы всё, прикрывающее истину, привычное, ставшее абстрактным, застывшим, – устранить, разрушить. И что тогда обнаружится? Только то, что и так всегда окружает нас, не «обуживая» и не стесняя: это самое «вот» нашего вот-бытия. Именно его, это «вот», мы должны изведать и наполнить. Философия Хайдеггера никогда не переставала тренировать наше умение видеть. Видеть горы и воды (как в дзэнской притче) – или, например, мост. Мосту Хайдеггер однажды посвятил удивительное рассуждение (VA, 146).