Хайдеггер и греки

Под герменевтикой фактичности, как выражался в то время Хайдеггер, он понимал прояснение (die Erhellung). Он считал, что существование само себя проясняет, становится ясным. Приблизительно так он в соответствующих фрагментах характеризовал и аристотелевское понятие "Phronesis", к чему мы еще вернемся. - Но где начинать и где заканчивать? Только один вопрос, по-видимому, можно задать предварительно, а именно: что здесь означает начало и что - конец? Разве не являются они, в итоге, одним и тем же? Ведь под тем, что здесь именуется началом, понимается, конечно, не начало нашего мира в смысле современной космологии, а мыслится начало наших человеческих вопросов и размышлений о смысле жизни и о нашей истории, о ее начале, ее первых проблемах и глубинных опытах, а также истоки размышлений о тех трудностях, к которым нас все это привело. Ведь мы еще не знаем, как одолеть эти трудности, не знаем, научимся ли выходить из экологических тупиков. Здесь уже столь многое свершилось, что мы готовы свершившееся принять как судьбу - как принимают всякий факт. Вот почему Хайдеггера так интересовал вопрос: что означает это перво-начало и как оно выглядит? О том же он специально размышляет в речи 30-х годов (написана где-то между 1936 и 1938 гг.), опубликованной в недавно вышедшем новом томе его собраний сочинений[4]. В ней Хайдеггер, уже после отказа от прежней политической ангажирован-ности, пытался набросать нечто вроде программы своего нового мышления, программы иного начала. Это, само собой разумеется, было увязано со знаниями о начале: оно не есть нечто отдаленное и только еще грядущее. Тут я позволю себе процитировать самого Хайдеггера: "Начало всегда уже проходит через нас". Я даже сомневаюсь, подходит ли употребленный Хельдом оборот для того, чтобы можно было "положить" некое начало. В этом я, по-видимому, больше платоник, ибо считаю, что Anamnesis, т.е. выхождение, путем воспоминания, из первоначального знания есть та единственная форма, в которой начинается мышление. Вспоминая себя, мышление вспоминает о том, что в длительной истории жизни человечества, его обычаев, страданий и его мышления воплотилось во многих формах языкового выражения: в сказаниях и сагах, песнях и изобразительных формах. И всякое мышление (даже если человек не обучен греческому языку или чему-нибудь другому, получаемому благодаря хорошему гума-нитарному образованию) может обрести прояснение и понятийную ясность исходя из собственной языковой традиции, что мне представляется весьма перспективным. И с этой точки зрения я бы хотел обратиться к грекам, с тем, чтобы показать, как молодой Хайдеггер - на основе герменевтики фактичности, т.е. опыта собственной жизни, а также в процессе узнавания этого опыта в опыте греков - пытался разработать и разрешить радикаль-ные для него вопросы. То было смелое и далеко идущее начинание, и речь здесь идет о мире, принадлежащем всем нам.

Возможно, сегодня нам это более ясно, чем молодому Хайдегтеру в 1922 г. По крайней мере, начиная со статьи об "Эпохе картины мира" ("Das Zeitalter des Weltbildes"), написанной в 1938 г., статьи, которую он в то время так и не смог опубликовать, Хайдеггер вновь поднял и заострил проблемы, которые остались неразрешенными в "Бытии и времени". Когда появилось "Бытие и время" (1927 г.) я обнаружил в нем некоторые моменты, в которых не мог следовать за Хайдеггером. Например, я никогда не мог без сопротивления принять его этимологии. Во мне говорил, пожалуй, филолог, который достаточно хорошо знал, что этимологии чаще всего отпущена очень короткая, не более чем тридцатилетняя жизнь. После чего она уже устаревает и отвергается наукой. Она казалась мне недостаточным базисом для того, чтобы привести к ответу на весьма радикальные хайдеггеровские вопросы. Хайдеггер подливал масла в огонь, заявляя, что этимо-логии вовсе и не призваны что-либо доказывать, а должны выполнять лишь инспирирующую и иллюстративную функции.

Но оставим в стороне этимологию; обратимсяка лучше к тому, к чему нас уже подготовил своим докладом Клаус Хельд, а именно к роли расположенности (die Befindlichkeit), которая находит опытное проявление в страхе, испуге, скуке. В начале позднего фрайбургского периода Хайдег-гер заставил говорить этот язык "ничто". Господин Хельд в контексте своего рассмотрения вполне оправданно сослался и на такое явление, как удивле-ние (das Staunen), - когда человек просто замирает от удивления. Я обращаюсь к стихотворной строке из Дуинской элегии Райнера Марии Рильке. Тут демонстрируется именно то, что удивление всегда допускает сравнение. Кто удивляется, тот замирает, удивляясь все больше. Рильке говорит о гончаре на Ниле, чьи древнейшие шедевры не перестают удивлять людей. То, что застывает, удивляя, становится все более удивительным. Такое понимание Хайдеггер, в конце концов, мог обнаружить у Платона и Аристотеля.