Хайнский цикл. Том 1. Роканнон

Им было приятно быть друг с другом.

— Палат, ты когда-нибудь видел такие книги, чтобы в них были одни числа?

— Что ты имеешь в виду, математику?

— Наверное, да.

— Как вот эта?

Палат вынул из кармана верхней блузы книгу. Она была маленькая, специально, чтобы носить в кармане, и — как большинство книг — была в зеленом переплете с вытесненным на нем Кругом Жизни. Она была напечатана очень плотно, мелким шрифтом и с узкими полями, потому что бумага — материал, для изготовления которого нужно очень много холумовых деревьев и очень много труда людей, как всегда говорил раздатчик письменных принадлежностей, когда испортишь лист и подойдешь за новым. Палат протянул раскрытую книгу Шевеку. Весь разворот был занят столбиком цифр. Вот они, здесь, как он себе и представлял. Ему в руки дали договор о вечной справедливости. «Логарифмические Таблицы, Основания от 10 до 12» — гласило название на переплете, над Кругом Жизни.

Мальчик довольно долго рассматривал первую страницу.

— А зачем они? — спросил он, потому что эти числа были явно помещены сюда не только из-за красоты. Инженер, сидя рядом с ним на жестком диване в холодной, плохо освещенной комнате отдыха барака, стал объяснять ему логарифмы. На другом конце комнаты два старика играли в «Чей верх» и кудахтали от смеха. Очень юная парочка вошла, спросила, есть ли свободная отдельная комната на сегодняшнюю ночь, и отправилась в нее. Дождь яростно забарабанил по металлической крыше одноэтажного барака и быстро перестал. Дожди всегда кончались быстро. Палат достал свою логарифмическую линейку и показал Шевеку, как с ней обращаться; за это Шевек показал ему Квадрат и принцип его построения. Было уже очень поздно, когда они спохватились, что уже поздно. В изумительно благоухающей после дождя мутной тьме они добежали до детского общежития, где ночной дежурный слегка пожурил их. Они торопливо поцеловались, трясясь от смеха, и Шевек бегом бросился в большую общую спальню, к окну, из которого ему было видно, как отец возвращается обратно по единственной улице Широких Равнин, в мокрой, наэлектризованной темноте.

Мальчик улегся в постель с немытыми ногами и увидел сон. Ему снилось, что он идет по дороге в какой-то пустыне. Далеко впереди дорогу пересекала какая-то линия. Когда он подошел к ней, он увидел, что это — стена. Она пересекала всю эту пустыню от одного края горизонта до другого. Она была непрозрачная, темная и очень высокая. Дорога подошла к ней вплотную и кончилась.

Он должен был идти дальше — и не мог. Стена не пускала его. В нем вспыхнул мучительный, злой страх. Ему обязательно нужно было идти дальше, а то он никогда не сможет вернуться домой. Но перед ним была стена. Пути не было.

Он колотил руками по гладкой поверхности стены и орал на нее. Он услышал свой крик, каркающий, без слов. Испуганный звуком своего голоса, он съежился и пригнулся и вдруг услышал другой голос, сказавший: «Смотри». Это был голос его отца. Ему казалось, что его мать, Рулаг, тоже здесь, хотя он не видел ее (он не помнил ее лица). Ему казалось, что и она, и Палат — оба стоят на четвереньках в темноте под стеной, и что они крупнее, чем люди, и какой-то другой формы. Они показывали ему на что-то, лежавшее там, на земле, на кислой почве, на которой ничего не росло. Там лежал камень. Он был темный, как стена, но на нем — или внутри него — было число, сначала ему показалось, что 5, потом он принял его за 1, потом понял, что это такое — это было первичное число, которое есть одновременно и единица и множество. «Это краеугольный камень», — сказал чей-то знакомый и милый ему голос, и Шевека насквозь пронзила радость. В этой тени не было стены, и он понял, что вернулся, что он дома.

Потом он не мог вспомнить подробностей этого сна, но как нахлынула пронзительная радость, он не забыл; он никогда не испытывал ничего подобного ей; таким надежным было обещание неизменности и постоянства, которые она сулила, — словно увиденный на миг свет, который ровно светит все время, — что он ни разу не подумал об этой радости, как о нереальной, хотя испытал ее во сне. Вот только, как бы надежно она ни присутствовала там, он ни разу не смог вновь обрести ее, ни тем, что страстно ждал ее, ни усилием воли. Он мог только вспоминать ее, просыпаясь. Когда ему опять снилась стена — а это иногда случалось — сны были мрачные и ничем определенным не кончались.