Хам

— Чтоб ей никогда добра не было! Чтоб ее скрючило! Чтоб ее черти взяли!

Так проклинала она свою хозяйку за то, что та сегодня заставила ее укладывать вещи и целый день гоняла, как лошадь, как вола в ярме, не отпуская ни на минуту. Вот и сейчас велела ей укладывать в сундук книги пана, но она подумала, что Павел, верно, уже ждет ее, все бросила и побежала на берег.

Павел, как всегда, с неудовольствием слушал ее жалобы и проклятия, но сегодня он не делал ей никаких замечаний и, махнув рукой, сказал:

— Ну, это уже последняя твоя служба, больше никому служить не будешь, и злость в тебе утихнет. Известное дело, когда ветер дует, вода поднимается и шумит, а перестанет дуть — так и она утихает. Угомонишься, когда заживешь в своей хате, на одном месте… А ты сказала господам, что замуж идешь?

— Сказала. И пани потом смеялась и говорила пану, что Франка делает мезальянс.

— А что это значит?

Франка объяснила, что господа всегда так говорят, когда знатный человек берет жену из низшего сословия или наоборот. Пани сказала пану: «Франка — дура, что выходит за мужика. Она девушка избалованная, привыкла к городской жизни, ко всяким удобствам…» А пан от книжки нос поднял и говорит: «Да, правда, жаль ее, она ведь и собой недурна».

Все это Франка рассказала Павлу, самодовольно смеясь и лукаво поглядывая на него, но потом вдруг почему-то насупилась, подперла рукой подбородок и, надув губы, добавила:

— И у меня такая думка была… Мужиков я никогда не знала, среди них не жила. Родня, как узнает, совсем от меня откажется… Если бы мать увидела, какую я себе долю выбрала, она бы, наверное, в гробу перевернулась!

Павел слушал с недоумением, словно не совсем ее понимая. Потом опять махнул рукой и засмеялся.

— Глупости! Господа вздор городят, а ты за ними повторяешь. Ну, чем это ты выше, а я ниже? Среди мужиков, говоришь, не жила, — а с кем ты жила? С бездельниками, с пакостниками! Неужто среди них жить лучше, чем среди мужиков? Дурочка ты! Переменится жизнь, так и мысли у тебя другие будут. Вот увидишь!

Он сказал, что уже потолковал с сестрой и зятем, и они охотно возьмут ее на время к себе. Что придется съездить в город за всеми нужными бумагами — без этих бумаг ксендз венчать не станет. Что сегодня он за рыбой не ездил, потому что целый день мыл и белил хату. Слушая его, Франка скоро перестала хмуриться, и когда Павел собрался уезжать, обняла его в таком же, как вчера, бурном порыве радости. Благодарила за то, что он хочет жениться на ней, называла милым, красавцем, золотым, брильянтовым. И он уехал сияющий, словно сразу помолодевший, хотя и не утратил своей всегдашней тихой серьезности.

Просветленное выражение его помолодевшего лица сразу бросилось в глаза и сестре и зятю, когда Павел накануне вечером вошел к ним в избу. В избе этой не заметно было особого достатка, но и бедности тоже. В ней царили образцовая чистота и порядок. Стояла она на самом краю деревни, только песчаной дорогой отделенная от сосновой рощи и кладбища, а двор ее примыкал к саду Павла. Быть может, именно потому, что они были такие близкие соседи, рослый и красивый Филипп Козлюк и поспешил посвататься к сестре Павла, когда ей было всего шестнадцать лет.

Земли у Филиппа было мало, да и та на двоих, так как у него был младший брат. После смерти отца он остался хозяином в избе и немного подрабатывал тем, что перевозил проезжих через Неман на собственном пароме. Паром этот он еще до женитьбы сколотил сам из толстых досок, прикрепив их к двум большим лодкам. На нем могли поместиться четыре лошади с телегами или бричками, а Филипп был так силен, что вдвоем с шестнадцатилетним братом легко переправлял паром этот через реку при помощи шестов длиною в несколько саженей. Раньше в этих местах паромов и не видывали, а теперь паромом Филиппа пользовалось множество людей. Идея, видимо, была удачная и свидетельствовала о сметливости и предприимчивости молодого Козлюка. Был он притом человек совершенно непьющий, и потому, хотя земли ему досталось очень мало, хозяйство у Козлюков было вовсе не бедное. Напротив, в убранстве их хаты заметно было даже стремление к красоте и уюту, — видно, у хозяев пробудились уже кое-какие не совсем элементарные потребности. На чисто выбеленных стенах висели ярко раскрашенные изображения святых, а у окна — черное распятие, украшенное веночком из бессмертников. На столе горела керосиновая лампа. Тут не было мусора у порога, не хрюкал под лавкой поросенок. Подушки на топчанах, заменявших кровати, были набиты не сеном, а пухом, в углу на красном шкафчике сверкал жестяной самовар. Впрочем, и здесь, как во всех хатах, под русской печью ночевали куры, у дверей стояли ведра с водой, и, кроме топчанов, единственную мебель составляли простые некрашеные лавки и столы.