Хам

Месяца через два после того, как ему в день Петра и Павла исполнилось сорок два года, он однажды утром плыл к тому месту, где накануне оставил под водой веревку с приманкой для рыбы. Вдруг с берега донесся пронзительный женский крик:

— Иисусе, Мария! Помогите!

Час был ранний. За летевшим по реке челноком, над темным лесом протянулась яркая полоса утренней зари, окаймленная золотым сиянием восходящего солнца, и алые отблески падали от нее на воду, которую рябил утренний ветерок. Услышав крик, рыбак быстро обернулся лицом к берегу и прежде всего увидел что-то голубое, плывшее мимо его челнока, а затем и женщину, которая стояла недалеко от берега по щиколотку в воде и протягивала руки к уплывавшему от нее предмету — или, может быть, к нему, Павлу, взывая о помощи.

На фоне зеленого холма, на вершине которого среди деревьев стояла красивая белая дача, эта полуобнаженная женская фигурка, тоненькая и стройная, с умоляюще протянутыми руками, в розовом свете утра рисовалась четко и выпукло, напоминая мастерски выточенную статуэтку. Высоко подоткнутая юбка открывала ноги выше колен, а из-за расстегнутой темной кофточки с засученными рукавами видны были голые плечи, шея и часть груди, которым утреннее солнце придавало золотистый оттенок. Иссиня-черные волосы, видимо еще сегодня не чесанные, обрамляли красивую голову и короткими, но пышными, вьющимися прядями спускались на плечи. Даже издали было видно, как сверкают на смуглом лице черные, глубоко сидящие глаза, из которых текли слезы. Заметив, что рыбак обернулся и смотрит в ее сторону, она закричала:

— Эй, добрый человек! Сделайте милость, поймайте платье! Ради бога, помогите!..

Веселая усмешка растянула неулыбчивые губы Павла под темными усами и уже не сходила с них. Может быть, ему понравилась эта женщина, возникшая неожиданно, как яркий красочный мазок на фоне утреннего пейзажа, или рассмешили ее отчаянные вопли из-за такой мелочи. Уносимая течением тряпка оказалась детским платьицем. Голубой птицей скользило оно по поверхности реки, и короткие рукавчики трепыхались на ветру, словно крылья. Рыбаку стоило только раз-другой налечь на весло и протянуть руку, чтобы схватить легкое платьице, но для этого ему пришлось сильно перегнуться через борт, и он проделал это гибким и ловким движением. Натренированное греблей, закаленное жизнью на воздухе, тело его сохраняло юношескую стройность и упругость. Издали он в своей серой сермяжной куртке, сапогах и широкополой шляпе казался совсем молодым.

Все с той же дружелюбно-насмешливой улыбкой он подплыл к стоявшей в воде женщине и протянул ей мокрое платьице. А она, опустив руки, уже громко смеялась, сверкая белыми зубами, и не сводила с него черных горящих глаз. Рыбак только сейчас заметил, что в прозрачной воде у ее голых ног, позолоченных солнцем, лежит груда мокрого белья.

Он смотрел на женщину с некоторым недоумением. И как это она могла так быстро перейти от плача к веселому раскатистому смеху? Неизвестно почему она не брала из его рук своей голубой тряпки, то делая вид, что не может до нее дотянуться, то хватая и снова выпуская ее из тонких и смуглых пальцев. При этом она все время смотрела в лицо Павлу, а потом вдруг заглянула ему прямо в глаза. Встретившись с ее взглядом, рыбак смущенно отвернулся. Странная это была сцена: девушка задорно, с веселым и дерзким любопытством смотрела на мужчину, а он стыдливо отводил глаза. Но улыбка не сходила с его губ. Глядя не на девушку, а на быстро бегущие голубые волны, он сказал:

— Ну, берите свою одежду, мне ехать надо. Было из-за чего так голосить! Я думал, бог знает какая беда стряслась!

— Не из-за чего голосить? Как же! Много вы знаете! — воскликнула она, полусердито, полуигриво глядя на него. — Задали бы мне перцу, если бы эта тряпка не дай бог пропала! Три дня пани мне житья не давала — выстирай да выстирай детские вещи… Вчера вечером я их постирала, а сегодня встала чуть свет, чтобы в реке выполоскать… И вот тебе — одно платье вдруг возьми да и уплыви!

Сидя на узкой скамейке в своей лодке, рыбак слушал ее быструю, оживленную речь, в которой фразы, казалось, сталкивались и обгоняли друг друга. Он сказал ей, что ему надо плыть дальше, однако не двигался с места. Не глядя на девушку, он с явным интересом прислушивался к ее высокому, резковатому голосу.

— А вы кто будете? — спросил он, когда она замолчала.

— Я? — Она указала рукой на вершину холма, где белела нарядная дача. — Я служу у тех господ, что приехали сюда на лето… Горничной… Наняли они меня зимой, и я до конца лета еще у них проживу… а осенью, как вернемся в город, уйду… Больше, как до осени, не останусь…

— Что ж так? Или шибко ругают? — с усмешкой спросил рыбак.

Она выпрямилась и вдруг густо покраснела, а глаза у нее засверкали.

— Еще чего! Пусть бы только попробовали! Каков привет, таков и ответ… Я себя в обиду не дам! Я девушка из хорошего дома, отец мой в конторе служил… Если меня кто грубым словом обидит, я так огрызнусь, что десять лет будет помнить! Пусть потом судят… бывала я и в судах, не испугаюсь!