Хам

Но Павел видел только, что Франка, сидевшая против него с ребенком на коленях, спокойна, кротка и все еще стыдится своего поступка. Он подумал, что завтра перед уходом надо будет помириться с Козлюками и потолковать о ней.

Вскоре после ужина Франка порылась в своем сундучке и достала оттуда цветной шерстяной кушак, который в этих местах зовется «дзягой». На ней была домотканая юбка, розовый передник и привезенный когда-то из города рваный кафтан, который она сейчас опоясала вынутым из сундучка кушаком. Павел не обратил на это никакого внимания. Он уже раздевался, сидя на кровати, и как раз снимал сапоги, когда Франка с уснувшим Октавианом на руках подошла к нему.

Крепко поцеловав малыша в щечку, она положила его на постель около Павла.

— Будь и к нему так же добр, как был ко мне. Он ни в чем не виноват, — сказала она тихо.

Павел удивился:

— Сдурела ты, что ли, Франка? Разве я его не люблю и не жалею?

Франка, стоя в двух шагах от него, поклонилась ему до земли, — так же, как тогда, когда он спас ее от ареста, — быстрым и низким поклоном. Так же точно кланялся Павел уряднику, когда просил за нее и когда затем благодарил его. Можно было подумать, что Франка сейчас подражает ему.

Павел больше ничего не сказал. Кладя голову на подушку, он думал: «Стыдится еще! Не может забыть, что натворила. Ну, и слава богу! Видно, совсем уже опомнилась».

С этими мыслями он уснул. Спал и не слышал, как все сильнее шумит за окнами осенний ветер. Не слышал и того, как поздней ночью легонько скрипнула дверь хаты.

А рано утром его разбудил громкий гомон где-то поблизости. В шуме голосов он услышал, что повторяют его имя и имя Франки.

Вскочив с постели, он, как был, в одном холщовом белье, босиком, выбежал из дому. Там, где кончался участок Козлюков, отделенный песчаной дорогой от кладбища, стояла толпа мужчин и женщин. Видимо, чем-то испуганные, они кричали, галдели наперебой и указывали пальцами туда, где между двух старых сосен стоял тонкий, очень высокий крест. Уловив несколько слов из этих громких разговоров и криков, Павел, как безумный, бросился туда. В эту минуту налетел сильный порыв ветра и между сосен невысоко над землей заметался в воздухе знакомый ему розовый передник. Павел увидел только эту розовую тряпку, освещенную бледным лучом выглянувшего из-за туч солнца, но сразу все понял. Теперь уже не спасти ее! Он схватился рукой за плетень. Бежавшие к нему навстречу Авдотья и Ульяна прочли, должно быть, что-то страшное в его лице, — обе, взмахнув руками, крикнули в один голос:

— Помогите, люди! Держите, спасайте его, не то помрет! Сейчас упадет и помрет!

Эпилог

Он не умер. Неправду говорят, будто здоровые, сильные духом и телом люди могут умереть от нравственных потрясений. Здоровый, крепкий организм Павла Кобыцкого не надломили и даже не ослабили те несколько лет, которые испепеляющей молнией, страшным ураганом пронеслись в его тихой, однообразной, убогой жизни.

С того дня, когда так внезапно окончилась эта драма, прошло уже немало лет, но и сейчас на серебряной глади Немана можно увидеть, как он плывет в своем челноке по утрам навстречу розовой заре или вечерами под сумеречным закатным небом. У соснового бора он выходит на песчаный берег или пристает к острову, покрытому белоснежным ковром гвоздики и зарослями высокого царского скипетра. Его часто сопровождает десятилетний мальчик с льняными волосами и большими черными глазами под длинными ресницами. Старый рыбак немного сгорбился, поседел. Он всегда молчалив и задумчив, а мальчик, живой, смелый, румяный, болтает без умолку. Сразу заметно, что между ними царит полное согласие, что им хорошо вместе. Если мальчик иной раз надолго исчезает среди царского скипетра, по реке разносится мужской голос:

— Ктавьян! Эй, Ктавьян!

И тогда из чащи стеблей и больших косматых листьев колокольчиком звенит детский голос:

— Ку-ку, татко! Ку-ку!

Улыбка освещает суровое лицо рыбака, и он кричит мальчику, чтобы тот набрал воды в горшок, куда они бросают пойманную рыбу.

Октавиан выбегает из зарослей с охапкой белых гвоздик в руках. Присев на корточки у края берега, он смотрит, как льется вода в горшок, и, подражая ее журчанию, звенит на весь берег:

— Буль-буль-буль!

По всему видно, что этот ребенок счастлив.

А что же чувствует, о чем думает во время своих постоянных поездок по реке тот, кто заменил ему отца? Этого никто не знает: никому не поверяет рыбак своих чувств и мыслей. Говорят, он со дня похорон ни разу в беседе с людьми не упоминал о покойнице жене. Он, как и когда-то, не ищет общества людей. И весною, летом и осенью небо заменяет ему дом, а река — жену.