Хам и хамелеоны. Том 2

Николай Лопухов № 2 преспокойно ухмылялся в глаза первому, своей понурой копии, которую сам же ни во что не ставил, продолжал беззаботно чистить зубы, сплевывал в раковину розовую пену и делал вид, что ему всё нипочем. Чувство раздвоения напоминало о себе привычной ноющей болью где-то в области средостения и становилось особенно мучительным, когда он одевался во всё чистое, отутюженное и садился завтракать у окна на свое любимое место, когда, смакуя ароматный кофе с рогаликами, испеченными Тамарой, он перебирал в уме, какой будет лучше повязать галстук, если опять уделает тот, что уже надет, и одновременно принюхивался к запаху меда или земляничного варенья. Как тривиально, но как безотказно это скрашивает жизнь! Чувство раздвоения постепенно становилось привычным. Еще не покончив с завтраком, он звонил шоферу, лишь затем, чтобы проверить, стоит ли тот уже у подъезда в прогретой и чистой машине, или опаздывает? Глеб Никитич опаздывал редко. Однако Николай, руководствуясь правилом «доверяй, но проверяй», проверял, делал это уже чисто машинально. И за это начинал тихо себя ненавидеть. Тягостное чувство нереальности происходящего, чувство чего-то лишнего, но неизбежного не отпускало ни на миг, мертвой хваткой держа за горло, когда, позавтракав, Лопухов-первый спускался на улицу и куда-то ехал, боялся опоздать, внушив себе давным-давно, что человек воспитанный не может себе этого позволить, но всё-таки опаздывал и — удивительное дело — безболезненно прощал себе. Впрочем, не только это. Что поразительно, он ни на минуту не становился при этом Лопуховым-вторым. Не слишком ли велика была между ними разница?

Мириться с раздвоением в душе приходилось годами. Иногда Николая охватывало такое чувство, будто он испытывает себя на прочность. Чтобы не казаться себе слишком мягкотелым, приходилось даже раздвигать внутренние рамки терпимости. Но одна часть его натуры не выносила одних вещей, а другая — совсем других. В результате у него ничего не выходило. Николай даже замечал, что невольно тянется к людям, чуждым по духу, — из соображений прагматичных. Чем больше, мол, узнаешь нового, чем больше познаешь окружающих, тем глубже и интереснее для познания становишься ты сам. Разве любознательность — не залог живучести? Хотя некоторые пословицы утверждают обратное. Пословицы… В этой логике и особенно в путанице, которой она обязательно оборачивалась, сквозило нечто мазохистское. Лопухов презирал себя не только за излишнюю практичность, но и за ежеминутное отступничество от правил, которые считал обязательными для себя и вообще для порядочного человека. Он не мог, в конце концов, смириться с приобретенным цинизмом, эдакой всеядностью в себе, в чем обвиняли его и брат, и жена, и Николай Лопухов номер один. Не мог Николай смириться и с самим образом жизни, который вынуждал себя вести, утоляя ненасытные запросы этой всеядности. Не презирал ли он саму свою жизнь — с ее вечным раздвоением? Не относился ли он к ней как к чему-то временному, пробному?..

Вот и за игральным столом на Воздвиженке, в глубине шумного под выходные заведения, его охватывало то же омерзительное чувство «двуединства». Всё здесь казалось зыбким, нереальным. В то же время привычный дух мужского товарищества, основанный на общности простейших интересов, с которыми любой мужчина рождается и умирает, отсутствие обременительных внутренних обязательств друг перед другом, возможность появиться не здороваясь и уйти не прощаясь, атмосфера какой-то простительной вседозволенности… — всё здесь было и просто и ясно. Попадая в этот теплый мирок, он достоверно знал, кому и какое место здесь отведено, какое место отведено лично ему. Как это, опять же, упрощало жизнь! Не меньше, чем добротная одежда, чем знание этикета, понимание своих недостатков, не меньше, чем умение себя ограничивать. Как мало людей это понимают!

Когда Фоербах позвонил Лопухову и позвал вечером в клуб, Николай отказался не раздумывая. Хотелось выспаться. Приятно бывает посидеть дома без всяких дел и забот, побездельничать на диване, хорошо пообедать, покопаться в газетах, а потом, позднее, полежать в ванной с открытым окном, выкурить хорошую сигару, болтая по телефону. Однако уже к вечеру, изнемогая от скуки, Николай передумал: решил поехать, проветриться. Да и Грабе нужно было чем-то развлекать. Не могли же они просидеть весь вечер перед телевизором в домашних халатах и тапочках, которые Нина, словно издеваясь, подарила обоим на старый Новый год. Лучше уж показать компаньону ночную жизнь Москвы, тем более что Грабе давно об этом просил…

Отдельный широкий стол, высившийся в конце балюстрады в глубине полупустого зала с парадной хрустальной люстрой, был озарен бесцветным и бестеневым светом, как в операционном блоке.